— Он, верно, был хороший проповедник?
— Можно было заслушаться, — сказала тетушка с восхищением, в котором сквозила ностальгия.
Мы двинулись обратно к набережной. Было слышно, как ворочается и шуршит галька.
— Он не был фанатиком своей идеи, — продолжала тетушка. — Собаки для него были как бы Домом Израиля, но одновременно он был апостолом иноверцев, а к иноверцам, по мнению Каррана, относились воробьи, попугаи и белые мыши, но не кошки — кошек он считал фарисеями. Как ты понимаешь, ни одна кошка и не осмеливалась войти в храм, когда там столько собак. Правда, была одна нахальная кошка — она обычно сидела в окне дома напротив и ухмылялась, когда прихожане выходили из церкви. Карран не причислял к иноверцам рыб — в противном случае невозможно было бы поедать имеющих душу. Слоны вызывали у него всегда особое чувство, что свидетельствует о его великодушии — Ганнибал ведь наступил ему на ногу. Давай посидим здесь, Генри, Гиннес для меня тяжеловат.
Мы выбрали местечко подальше от ветра. Огни вдоль Дворцового Мола уходили далеко в море, а кромка воды пенилась и фосфоресцировала. Волны монотонно набегали на берег и отступали, будто кто-то стелил постель и все никак не мог положить как следует простыню. Иногда поп-музыка доносилась из концертного зала, который высился в ста ярдах от нас, как судно, пришедшее прорвать блокаду. Эта поездка, подумал я, настоящее приключение, но я еще не подозревал, каким невинным, мелким событием она покажется мне потом, при ретроспективной оценке прошлого.
— Я нашла прелестный отрывок о слонах у святого Франциска Сальского, — сказала тетушка. — Карран использовал его в своей последней проповеди — после этой истории с девками, которая меня совершенно вывела из себя. И мне думается, он хотел сказать в ней, что любит он только меня, но в то время я была молода и жестокосердна, и я не простила его. Я всегда ношу этот отрывок в кошельке, и, когда перечитываю, перед глазами у меня встает не слон, а Карран. Он был красивый, видный мужчина — не такой видный, как Вордсворт, но гораздо более тонкой организации.
Она порылась в сумочке и достала кошелек.
— Прочти его мне, дорогой. Боюсь, я ничего не увижу при этом свете.
Я взял мятый, пожелтевший листок и, подставив его под свет фонаря, начал читать. Листок был так сильно измят, что я с трудом угадывал смысл, хотя почерк у тетушки был молодой и четкий. «Слон, — гласил текст, — животное хотя и огромное, но самое достойное и самое смышленое из всех живущих на земле зверей. Приведу пример его исключительного благородства. Он…» Буквы на сгибе стерлись, и я не мог дальше прочесть.
Тетушка, не дожидаясь, пока я справлюсь, наизусть закончила цитату каким-то необычайно проникновенным женственным голосом:
— «Он никогда не изменяет своей подруге и нежно любит свою избранницу». Ну а теперь продолжай, — сказала она.
Я снова стал читать:
— «С ней он, однако, спаривается только раз в три года, всего в течение пяти дней, и делает это в такой строжайшей тайне, что никому еще не довелось увидеть их в это время».
Тетушка сказала:
— Он пытался объяснить мне — сейчас я в этом ни минуты не сомневаюсь, — что, если он и был ко мне недостаточно внимателен из-за этих девок, все равно он любит меня ничуть не меньше, чем прежде.
— «И появляется он снова только на шестой день, и в этот день он идет прямо к реке и омывает свое тело, ибо он не желает возвращаться в стадо, пока не очистится».
— Карран всегда был очень чистоплотный, — сказала тетушка. — Благодарю тебя, Генри, ты прекрасно прочитал.
— Какое отношение это имеет к собакам?
— Карран все так замечательно повернул, что никто ничего не заподозрил. А на самом деле это говорилось для меня. Я помню, в то воскресенье у церкви продавали особый собачий шампунь, освященный на алтаре.
— Что сталось с Карраном?
— Понятия не имею. Он, очевидно, оставил церковь — без меня ему было не справиться. А какая дияконисса из Хэтти? Иногда он мне снится. Сейчас ему было бы девяносто. Не могу представить себе его стариком. Двинулись, Генри. Думаю, нам обоим давно пора в постель.