Жан-Мари из аристократической семьи. Об отце своем не без иронии говорит: «Аристократ, реакционер, расист… Не верите? Честное слово. Таким и я в молодости был. Потом попал солдатом в Алжир. Тут все и произошло…»
Да, Алжир переломил Жан-Мари. Он увидел настоящую колониальную войну, увидел зверства, жестокости. У генерала Массю офицеры были на подбор. ОАС, «ультра» — это оттуда, от него. К местному населению никакой жалости. «Алжир должен быть французским!» Алжирцев — воюют они или не воюют — сгоняли за колючую проволоку, в концентрационные лагеря. В одном из таких лагерей Жан-Мари служил сначала солдатом-санитаром, затем врачом. Он собственными глазами видел, что делали с алжирцами. Нестерпимые условия вызывали болезни. Лечить не разрешали. Аспирин — и все. От любой болезни. За нарушение — трибунал.
Жан-Мари нарушил. Он лечил больных. Его судили.
Осудили. Отсидел положенный срок. И опять стал лечить. Его перевели во Францию.
— О! Какой народ! Вы не представляете себе. Я влюбился в него! И они меня полюбили. Попадете в Алжир — обязательно спросите об Абдер-Аза. Вот спросите, спросите. Ну да, это они меня так прозвали. И плевал я на то (он сказал несколько грубее), что меня прогнали во Францию… Все равно я вернусь. Я им нужен. И они мне нужны. Я буду работать в Алжире, вот увидите…
Тут в спор всегда вступал Коко. Он понимает любовь Жан-Мари к алжирцам, но неужели он думает, что во Франции так уж все благополучно? Французов тоже надо лечить. Не обязательно же богачей, не обязательно кабинет на бульваре Сен-Жермен — сколько рабочих, сколько крестьян требуют медицинской помощи. Во Франции тоже надо вести борьбу с шарлатанами, знахарями.
Жан-Мари не сдается: он все это прекрасно понимает, но в Алжире он нужнее. Коко пусть работает во Франции, а он вернется в Алжир. Все. Точка.
Сейчас Коко и Жан-Мари во Франции. Поступили в аспирантуру. Домой Жан-Мари летел через Киев. Один день мы провели вместе.
Когда я пришел к нему в гостиницу, он несколько смутился: «Простите, такой беспорядок». Чемоданы были раскрыты, все было вывернуто наружу.
— Это я ищу алжирские пленки. Впопыхах сунул куда-то и не могу найти. Хочу вам показать.
Он их наконец нашел — крохотные цветные диапозитивы. И сразу же загорелся:
— Вот это Алжир, центр города. И не скажешь, что Африка, правда? А это арабская часть, мусульманская… Это вот лагерь наш — видите, столбы, проволока… А это мои друзья, старик и старуха. Я их долго лечил от дизентерии. Они мне даже изредка пишут… И это друзья. Возле своего дома. На фото он очень живописен, не правда ли, но на самом деле… Это очень страшно — нищета, нищета… А это… Это убитые алжирцы. За полчаса до того, как я их снял, они были еще живы… Нет, вы не представляете, какой это народ… Смелый, добрый, благородный и нищий, нищий. Ох, какой нищий… Сейчас Алжир стал независимым. Но как ему еще трудно. И долго будет трудно… В новом Алжире я не был, надо все видеть собственными глазами. А по газетам трудно судить. Многое непонятно. Сложно, сложно, очень сложно…
Когда Жан-Мари начинает говорить об Алжире, его надо перебивать: сам он никогда не остановится.
Я взял в руки лежавший на диване альбом — памятники русской архитектуры.
— О! Это мне друзья подарили. Я так им благодарен. Достали где-то эти старые альбомы и подарили. Тут и Суздаль, и Владимир, и Ростов, и Новгород… Лучший для меня подарок.
Ну конечно же и Коко и Жан-Мари приехали сюда поучиться у наших врачей — оба они невропатологи, — но самое главное не это, не медицина, самое главное — посмотреть нашу страну.
И тут Жан-Мари нас потряс. Он облазил всю Москву вдоль и поперек. И не только восторгался ее древними церквами и ансамблями, но проявил такие познания в русской архитектуре прошлого, что мне, бывшему архитектору, оставалось только краснеть.
— О! Манифик, манифик! Великолепно! Формидабль! Потрясающе!
И вот ему подарили альбомы Владимира, Суздаля, Ростова. Он был в восторге. Я, чтоб не отстать от москвичей, преподнес ему «Софию Киевскую». Это было не очень гуманно с моей стороны: мы потом еле-еле перетащили его чемоданы от такси до поезда — все это были книги. Поезд на Будапешт отходил в двенадцать дня. Утро было свободно. Мы погуляли по городу. Опадали последние, ослепительно желтые листья кленов, под ногами шуршало, небо ясное, воздух чист и прозрачен. Чуть-чуть подмораживает. Мы бродили по Владимирской горке, смотрели на ставший вдруг полноводным Днепр, на затянувшиеся легкой дымкой дали, на дымящий внизу Подол. И Жан-Мари все восторгался: