Возбудитель висцерального лейшманиоза, так же как и болезни Боровского — кожного лейшманиоза, — простейшее, относящееся к жгутиковым организмам— лейшманиям. Паразит поражает позвоночных животных, включая человека. В органах человека возбудитель имеет вид безжгутиковых внутриклеточных организмов. Жгутиковую стадию развития лейшмании проходят в насекомых — переносчиках болезни — москитах.
Павловский, не раз бывавший в Таджикистане, также обнаруживал очаги заболевания лейшманиозом и всякий раз искал источники заражения.
В район заболевания Павловский направил отряд паразитологов, которым руководил его ученик Н. И. Латышев.
Вспышка лейшманиоза среди рабочих, начавших освоение ранее пустовавших земель, говорила о наличии источников инфекции где-то в окружающей природе. Это наводило на мысль о природной очаговости висцерального лейшманиоза.
Носителем вируса предполагали шакалов. Исследователь Паттон еще в 1912 году установил восприимчивость шакалов к заражению лейшманиями. Из пяти животных у двух Паттон наблюдал положительный результат. Такой исход опытов не был неожиданным, если учесть близкое родство шакала с собаками, обнаруживающими высокую степень восприимчивости к весцеральному лейшманиозу.
Что касается передачи инфекции от шакала человеку, то такая возможность была вполне реальной. Пионеры строительства на первых порах вынуждены были жить в камышовых шалашах, землянках и тростниковых бараках. Сюда наведывались шакалы, подбирая отбросы, пожирая кожаные вещи, опустошая курятники и нанося всяческий ущерб зарождавшемуся хозяйству новоселов.
Других животных, которым можно было бы приписать роль природных резервуаров вируса, экспедиция в обследованных пунктах установить не могла.
Оказалось, что на территории исторически сложившегося природного комплекса «паразит (лейшмания) — переносчик (москит) — объект заражения (шакал)» существовал древний очаг висцерального лейшманиоза.
Освоение пустыни нарушило это монотонное движение инфекции и вовлекло в круговорот вируса новое звено эпидемиологической цепи — человека. Он послужил индикатором, выявившим существование очага болезни.
…Участники экспедиции о всех своих открытиях и неудачах всегда сообщали Евгению Никаноровичу. Иногда такая беседа затягивалась надолго. Павловский обладал удивительным даром выслушивать собеседника, быть корректным и доброжелательным.
Для молодых же ученых встреча с Павловским всегда была желанной, и они искали ее.
— Ну, написали статью в журнал? — спрашивал Павловский кого-либо из возвратившихся участников экспедиции.
— Нет еще! У меня пока накопилось недостаточно материалов, чтобы сделать окончательные выводы.
— По недостаточным признакам выводы может делать только гений. Но, по-моему, у вас скопилась уйма интересных фактов. Пишите статью. Посмотрим текст вместе.
— Да она написана уже, но мне кажется слишком сырой.
— Чудесно, что вы настроены самокритично. Пройдет время, и вы овладеете слогом. Но надо работать, и все будет отлично. Чехов почти никогда не получал за сочинение больше тройки.
Вскоре статья была у Евгения Никаноровича. Ее он правил с пристрастием, со множеством пометок на полях: «Где факты?», «Ох!», «Это надо еще доказать». После второго или третьего «захода» статья шла в журнал…
Возвратившись из экспедиции, Латышев готовил материалы для доклада Павловскому.
— Ну как, — спрашивал академик, — удалось вам разоблачить инкогнито — возбудителя кожного лейшманиоза?
— Да, и многоликого, коварного, — улыбался Латышев, раскладывая на столе записи, карты и диаграммы.
Повесив на стене географическую карту и вооружившись указкой, Латышев начал рассказывать об эпидемических очагах кожного лейшманиоза.
Особенно он выделил участок Дарваза, где река Пяндж делает огромную излучину, направленную к северу.
— Знакомые места, — замечает Павловский. — На излучине у нас перевернуло лодку, и мы до берега добирались вплавь, утопили ружья и много экспедиционного багажа! Извините, продолжайте!
— Итак, в горной стране, представляющей собой нижнюю ступень Памирского узла, расположен небольшой, совершенно изолированный очаг кожного лейшманиоза, отделенный от других очагов огромными пространствами и высокими горными хребтами.
Такого рода оторванность придает дарвазскому очагу определенное своеобразие, которое не позволяет отнести его к какому-либо из уже известных типов.