Апологет науки, он верил в ее возможности до конца разгадать все тайны вселенной, познать окружающий мир и изменить его согласно внутренней необходимости и желаниям человека. На заре социалистической эры истиной Платонов считает «совершенную организацию материи по отношению к человеку», которая будет достигнута вследствие «постижения сущности мира» (иными словами, наиболее благоприятное для человека устройство этого мира, основанное на знании его законов) («Культура пролетариата», 1920; «Пролетарская поэзия». 1922). Платонов определяет цель, к которой должен стремиться человек («изменение природных форм и приспособление их к себе»), и путь к ней («это — труд»). О радости этого будущего труда он сочиняет целый гимн в прозе: «труд — единственный друг человека», «человек и труд — одно», «труд <…> — ось мира, его самое высокое, самое пламенное солнце» («Да святится имя твое», 1920). Результатом познания и труда должна стать «новая природа» (это звучит как альтернатива «новому небу и новой земле» (Откр.: 21, 1)) — «без ужаса, без случая, без стихий». Тогда и будет возможным «бессмертие человечества и спасение его от казематов физических законов, стихий, дезорганизованности, случайности, тайны и ужаса», которое «не внутри, а вне нас»; тогда и наступит истинная жизнь, — делает вывод Платонов. И здесь он опять полемизирует с евангельским образом мира, преображенного в конце времен, и пути к этому преображению; дарованного Богом бессмертия и спасения человека. Платонов искренне верит в достижимость и благотворность такой истины-знания о мире, а также в то, что стремление к ней лежит в основе пролетарской культуры и движет людьми, сделавшими революцию: «Мы будем искать истину, а в истине благо» («Культура пролетариата»); «истины теперь хотят огромные массы человечества, истины хочет все мое тело» («Пролетарская поэзия»). Этот преображенный знаниями и трудом мир будущий великий прозаик называет Невестой («Рассказ о многих интересных вещах»), Новым неведомым Городом («Голубая глубина») и храмом, строить который с воодушевлением призывает: «Чтобы начать на земле строить единый храм общечеловеческого творчества, единое жилище духа человеческого, начнем пока с малого, начнем укладывать фундамент для этого будущего солнечного храма, где будет жить небесная радость мира, начнем с маленьких кирпичиков» («К начинающим пролетарским поэтам и писателям», 1919).
Но вот ко времени написания «Котлована» после революции прошло 12 лет. Та пролетарская культура, которая была в новом государстве, вопреки надеждам Платонова, никакого интереса к истине не проявляла. И строителями этого государства двигало отнюдь не стремление к познанию тайн вселенной и к «совершенной организации материи». Более того, многие «строители» были абсолютно безучастны не только к истинному знанию о мире, но и ко всему «строительству» вообще; потеряв прежний материальный стимул к труду, они лишились всякого к нему интереса. Никакой «небесной радости» от своего участия в строительстве «здания социализма» (так теперь назывался «храм общечеловеческого творчества», о котором когда-то мечтал Платонов) они, конечно, не испытывали. Напротив, одной из самых насущных проблем строящегося социализма стала низкая производительность труда, плохая трудовая дисциплина, текучесть кадров. Поэтому лирический герой «Котлована», которого тоже уволили с «небольшого механического завода, где он добывал средства для своего существования» (21), откликнувшись, как мы писали выше, на призыв партии, отправляется на поиски того, что могло бы повлиять на «производительность» — на поиски «организационного начала» (183) человека.
Город, в который он держит путь, — это эсесерша, страна строящегося социализма, которую еще совсем недавно сам Платонов мечтал видеть столпом истины. В этот знакомый до боли мир герой и автор входят как бы заново — чтобы понять причину равнодушия «строителей социализма» к труду и отсутствия у них интереса к истине, а также вновь вернуться к поискам того, что может подвигнусь человека к активной и самоотверженной деятельности. Возвращается Платонов и к одному из центральных понятий своей ранней публицистики — понятию истины. Но в это путешествие на пересечении прошлого, настоящего и будущего герой идет уже не с готовым ответом, а с недоуменным вопросом, в котором теперь звучат интонации Понтия Пилата: «Что есть истина?»