Хрюша Гилман хромал. На обеих ногах он носил опорные протезы. Блеск металла и черная моющаяся пенка безнадежно портили силуэт его магазинных готовых костюмов, и без того не блиставших изяществом линий. Ходил он на костылях с опорой на предплечье. Обычно я могла услышать их стук по плиткам пола гулких коридоров адвокатуры за добрую дюжину дверей до нашей.
По-настоящему Хрюша был Исааком, однако даже клиенты звали его Хрюшей. Он был просто фантастически некрасив: шишковатая лысая голова, поросшие клочковатой щетиной щеки в розовых пятнах, будто шкура зарезанной свиньи, крохотные рыбьи глазки за стеклами очков (такими толстыми, что хоть барбекю на них подавай), шелушащаяся от любого прикосновения солнечного луча или сухого пустынного ветра кожа…
Лучшего работника у нас не бывало ни до, ни после.
Я познакомилась с Хрюшей в 1994-м. Ему, как всем кандидатам на собеседовании, устроили экскурсию по офису, и Кристиан Влатик подвел его ко мне как раз в тот момент, когда я боролась с пятигаллоновой бутылью, пытаясь водрузить ее на кулер. Подавая мне руку, он болезненно скособочился, чтобы локтевой упор костыля не соскочил с предплечья, и, видя это, я вздрогнула. А когда ответила на рукопожатие, он покаянно склонил голову набок: судя по всему, к подобной реакции ему было не привыкать, хотя вряд ли многие вздрагивали по той же причине, что и я — из-за жарких голубых огоньков, пронизывавших его ауру, заставляя ее сверкать, как алмаз. Сама аура при этом была серо-зеленой, будто болотная вода или воронка торнадо. Таких я не видала еще ни у кого.
Должно быть, я слишком уж откровенно уставилась на него: приземистый коротышка на костылях опустил взгляд к моим туфелькам, а Крис кашлянул.
— Мария, — сказал он, — это Исаак Гилман.
— Просто Хрюша, — поправил его Хрюша.
Голос… о-ля-ля! Да, если внешней красотой он и был обделен, то красотой голоса — совсем наоборот. О, боже…
— Мария Дельпрадо. Вы — новый адвокат?
— Надеюсь, да, — ответил он с таким нажимом, с таким пафосом, что мы с Крисом дружно рассмеялись.
Рукопожатие его оказалось приятным — прохладным, сильным, упругим, совсем не подходящим к шелушащемуся, розовому, будто ошпаренному, лицу. Он тут же разжал пальцы, снова схватился за рукоять костыля, перенес вес на обе ноги и заморгал за стеклами очков, жутко искажавшими его лицо.
— Мария, — сказал он. — Мое любимое имя. Знаете, что оно значит?
— То же самое, что Мэри, — ответила я. — Оно означает «печаль».
— Нет, — возразил Гилман. — Оно означает «море». — Он указал подбородком мне за спину, на косо водруженную на кулер бутыль. — Здесь женщин заставляют заниматься тяжелой атлетикой?
— Мне просто приятно думать, что я сама способна о себе позаботиться. Где вы учились, Исаак?
— Хрюша, — поправил он. И добавил: — Йель. Четыре целых, ноль десятых[1].
Я повернулась к Крису, высоко подняв брови и поправив очки на переносице. Выпускники юридического факультета Йельского университета, закончившие курс с отличием, адвокатуру Лас-Вегаса вниманием не баловали.
— И ты еще не нанял его?
— Хотел вначале узнать твое мнение, — без малейшего намека на извинения сказал Крис. Бросив взгляд на Хрюшу, он самокритично улыбнулся. — Мария видит, нет ли за человеком какой вины. Всякий раз. Дар у нее такой. Однажды мы добьемся, чтобы ее назначили в судьи.
— Правда? — Безгубый рот Хрюши расплылся в улыбке, обнажив прорехи в короткой клочковатой бородке. — И как? Нет ли за мной какой вины?
Кружившие возле него огоньки замерцали в окутавшем его, точно плащ, сумраке, как электрические голубоватые светляки. Он стукнул костылями об пол, перенося вес с ноги на ногу. Похоже, стоять ему было не очень удобно.
— И если есть, то в чем я виноват?
Нет, Гилман не подшучивал и не пытался флиртовать. Вопрос был задан со спокойным любопытством, будто он действительно думал, что я могу это увидеть. Сощурившись, я пригляделась к искоркам, плясавшим вокруг него — блуждающим огонькам, огням святого Эльма. Сама по себе его аура была темна, но в ее темноте не чувствовалось мрака давнего преступления или бесчестного поступка. Она казалась естественной, природной. Может, это как-то связано с его увечьем? И огоньки-светлячки…
Да, огоньки были чем-то из ряда вон. От одного взгляда на них начинало покалывать кончики пальцев.
— Если на вашей совести и были какие-нибудь грехи, — осторожно сказала я, — думаю, вы искупили их.
Он вновь заморгал, и мне — непонятно, почему — подумалось: «заморгал по-рыбьи». С чего бы это? Ведь рыбы не моргают. А он улыбнулся, обнажив зубы, торчавшие из бледных кровоточащих десен, точно желтые пеньки.