Именно здесь он искал римский гений, который был для него столь реальным, столь явственно ощутимым, что он видел и чувствовал его, как никто другой, в знакомых ему произведениях римлян, а особенно в трудах Плутарха. Он замечал, как этот гений все еще дышит под обширными развалинами былой столицы мира. Никогда и никто, быть может, не постигал Рим так же глубоко, как он в своих прекрасных размышлениях о его гигантской могиле. По меньшей мере несомненно, что в огромном количестве рассказов и описаний, сделанных на всех языках о древних руинах и обломках великого города, ничто не приближается к этому красноречивому отрывку, ничто не дает столь полное представление о средоточии Римской империи.
Прежде чем прочесть эти размышления, посмотрим, как Монтень с картами и книгами изучал город, и тогда мы поймем, что мало путешественников и до него, и даже после него смогло лучше увидеть Рим. К тому же нельзя сомневаться, что он разделил свое внимание между древним Римом и новым, одинаково хорошо изучил останки римского величия и современные ему церкви, дворцы, сады со всем тем, чем они уже были украшены. Столь малое количество описаний Рима и его окрестностей, сделанных в его «Дневнике», наводит на мысль, что ему не хватало вкуса к искусству, но она будет явно ошибочной, поскольку, чтобы не брать на себя эту задачу, он, как уже было сказано, отсылает нас к книгам. С тех пор облик Рима изменился, но нам показалось любопытным сопоставить его описание, каким бы оно ни было, с более недавними, и мы вовсе не пренебрегали этим сравнением и делали его, когда оно казалось нам необходимым. Монтень вовсе не проявляет чрезмерного восхищения Венецией, где пробыл всего семь дней, поскольку намеревался снова увидеть этот замечательный город, но уже в свое удовольствие; однако заметим, что, хотя он отнюдь не был нечувствителен к прекрасному, любуясь им, он был все же довольно сдержан в своих восторгах[18]. Похоже, более всего его трогают природные красоты, местное многообразие, приятная или необычная местность, живописный, порой пустынный или дикий пейзаж или, наоборот, возделанные и ухоженные земли, внушительный вид гор и т. д., и т. д. Тем не менее естественная история практически не затронута в его наблюдениях, если только речь не идет о минеральных водах: деревья, растения, животные занимают его весьма мало. Хоть он и сокрушается по-настоящему, что не увидел на флорентийской дороге вулкан Pietra mala, пропустив его по чистой забывчивости, однако назад не поворачивает. Мы видим его изрядное любопытство к гидротехническим и прочим машинам и вообще ко всем полезным изобретениям. Некоторые из них он даже описывает, хотя этим описаниям недостает ясности и точности, потому что ему самому явно не хватает технических терминов, что нисколько не умаляет его влечения к такого рода диковинам. Другой предмет его наблюдений, более близкий к его философии, это нравы и обычаи разных народов и областей, различные условия человеческого существования, которые он наблюдал особенно пристально. В частности, в Риме, Флоренции, Венеции он хотел не только видеть тамошних куртизанок, но и беседовать с некоторыми из них, вовсе не считая эту категорию женщин недостойной своего внимания[19]. Ему самым естественным образом нравилось женское общество; но поскольку он всегда был гораздо более упорядочен в своих нравах или более целомудрен по складу своей личности, чем в своих произведениях, весьма внимательно относился к своему здоровью и всегда вел себя сообразно с собственными годами, то воздержание почти в пятьдесят лет не должно было стоить ему слишком дорого[20]. Что касается галантности, от которой собственная философия отнюдь не заставляла его отказываться (как мы увидим во время его пребывания на водах Лукки), то он позволял себе мало случаев и обстоятельств для этого.
Впрочем, Монтень обладал всеми необходимыми для путешественника качествами. Естественным образом воздержанный, не склонный к чревоугодию, не слишком затруднявшийся в выборе блюд или в их приготовлении, хотя и лакомый до рыбы, он удовлетворялся тем, что находил; без труда приспосабливался ко вкусам и различным обычаям всех мест, через которые проезжал, и само это многообразие было для него наибольшим удовольствием. Истинный космополит, смотревший на всех людей как на своих природных сограждан, он был не менее покладист, не менее легок в устройстве собственной жизни. Он очень любил беседы и вполне умел удовлетвориться любым духовно развитым народом, поскольку собственная репутация обгоняла его и позволяла ему с легкостью заводить себе друзей. Будучи далеким от предубеждения, упрекающего французов в том, что они слишком много позволяют видеть чужестранцам, он сравнивает чужеземные обычаи с нашими, и когда первые кажутся ему лучше, без колебания сохраняет их[21].
18
Сегодня этим даже слишком восхищаются, и большинство наших философов (или тех из нас, кто называет себя этим именем) не больше других защищены от чувства, которое вовсе не доказывает величину ума, которую хотят показать.
19
Он довольно много наблюдал ловкость римских куртизанок и «восхищался тем, насколько умело они выставляют себя более красивыми, чем есть на самом деле. Они умеют представить на обозрение самое приятное из того, чем располагают; показывают нам только верх лица, или низ, или бок, прикрываются или открываются так, что в окне не видно ни одной дурнушки».
20
«И сколь бы развращенным меня ни считали, – говорит Монтень в «Опытах», III, 5, – я на самом деле соблюдал законы супружества много строже, чем в свое время обещал или надеялся».
21
«Один немец, – говорит он в «Опытах», III, 13, – к великому моему удовольствию, поносил в Аугусте неудобство наших каминов, используя те же доводы, какими мы осуждаем их печи. И правда, жар в замкнутом пространстве и запах раскаленного кирпича, из которого сложены печи, тягостны для большинства тех, кто к этому не приучен. Для меня, впрочем, нет. Вообще же это устойчивое и равномерно распределенное всюду тепло, без пламени, без дыма, без ветра, задувающего через широкие зевы наших каминов, вполне выдерживает сравнение с нашим способом обогревания комнат».