Как только они оказались вне города, Хаджи-Мурад убил солдата выстрелом из пистолета, полицейского офицера заколол кинжалом и тем же оружием смертельно ранил одного из казаков.
Два остальных казака спаслись и дали знать князю Тарханову о трагическом происшествии.
Тотчас же князь, встав во главе всех тех солдат, каких ему удалось собрать, бросился преследовать Хаджи- Мурада.
На следующий день он настиг его между Беляджиком и Кахом.
Хаджи-Мурад вместе со своим нукером сделал привал в лесу.
Преследователи окружили лес и открыли по ним огонь.
После первого же выстрела нукер упал замертво.
Но оставался еще Хаджи-Мурад.
Он убил четырех человек, ранил шестнадцать, сломал свою саблю о дерево и пал, получив шесть ран.
От его мертвого тела прямо на месте отрезали голову, в Закаталах ее забальзамировали, а затем отвезли в Тифлис.
У меня есть рисунок этой отрезанной головы, сделанный с натуры.
Таким был человек, портрет которого находится в гостиной графа Ностица.
А вот в связи с какими обстоятельствами этот портрет был написан.
Преследуемый русскими войсками, Хаджи-Мурад укрепился в Хартма-Тале, на берегу Каспийского моря. С ним было восемьсот человек.
С разных сторон туда были направлены войска, в том числе нижегородские драгуны; два эскадрона поравнялись с противником и, не дожидаясь пехоты, спешились, а затем под командой майора Золотухина пошли на приступ и атаковали редут. Восемьдесят солдат из ста сорока и шесть офицеров из семи пали, не успев добраться до горцев.
Майор выхватил знамя из рук Хаджи-Мурада; бросившись на него, Хаджи-Мурад получил удар саблей, но сумел убить майора выстрелом из пистолета. Однако майор, уже умирая, успел бросить знамя солдатам, шедшим вслед за ним.
Тем временем подошла пехота. Лишь пятьдесят драгун уцелели, но знамя осталось в их руках.
У меня есть лоскут этого знамени, который мне подарили граф Ностиц и князь Дондуков-Корсаков.
Хаджи-Мурад, входивший в число любимейших наибов Шамиля, получил от него один из тех знаков отличия, какими имам награждает самых преданных своих сподвижников. Эта наградная бляха была послана в Тифлис вместе с головой Хаджи-Мурада.
Теперь эта голова в Петербурге, а бляха, остававшаяся в Тифлисе, была подарена мне князем Барятинским.
Картина, находящаяся в гостиной графа Ностица, изображает Хаджи-Мурада как раз в ту минуту, когда он обороняет редут Хартма-Тала от нападения нижегородских драгун.
Этот прославленный полк, числящий в своих анналах единственный в своем роде пример — полк восемь раз формировался заново и восемь раз терял в боях своего командира и своих старших офицеров, существует со времен Петра Великого.
В 1701 году царь приказал боярину Шеину сформировать драгунский полк на Украине. В 1708 году, во время формирования русской армии, этот полк находился в Нижнем Новгороде и получил свое название по имени этого города.
Нижегородский полк стал ядром шести русских кавалерийских полков, сформированных в период с 1709 по 1856 год.
Вот уже сорок шесть лет он находится на Кавказе.
Целая стена в гостиной князя украшена почетными знаками, полученными полком.
Его штандарт, а лучше сказать, его штандарты, — все Георгиевские. Они были пожалованы ему за кампании против Турции в 1827, 1828 и 1829 годах.
Вслед за знаменами идут шлемы.
Шлем каждого солдата несет на себе надпись: «За отличие».
Кроме того, за подвиги, совершенные в 1853 году, ему пожалованы серебряные почетные трубы, украшенные крестом Святого Георгия.
Наконец, в 1854 году, не зная уже, чем еще наградить полк, император Николай постановил, чтобы каждый солдат носил особое шитье на воротнике своего мундира.
Все эти знаки нам показывали князь Дондуков- Корсаков и граф Ностиц, проявляя при этом истинно отеческую нежность.
Первый из них был глубоко опечален более высоким назначением, вынуждавшим его оставить командование подобными храбрецами, другой был чрезвычайно горд тем, что его сочли достойным стать преемником князя.
Пока мы осматривали это собрание почетных знаков, гостиные графа постепенно наполнялись офицерами.
У князя Дондукова-Корсакова была привычка ежедневно, в восемь часов вечера, накрывать ужин, на который приглашали всех офицеров полка: приходил кто хотел.
Граф Ностиц перенял эту привычку.
Слуги доложили, что ужин готов, и мы перешли в обеденный зал, где был накрыт стол на двадцать пять- тридцать персон.
Полковой оркестр играл на протяжении всего ужина.
Затем, после того как музыканты в свою очередь поужинали, начались танцы.
Это было дополнительное развлечение, устроенное специально в нашу честь.
Были приглашены лучшие танцоры полка и исполнены одна за другой все пляски горских и равнинных народов: кабардинская, лезгинская и русская.
Тем временем граф Ностиц показал Муане альбом видов Кавказа, которые он, будучи превосходным фотографом, сделал сам. Тифлис, где граф Ностиц жил до приезда в Чир-Юрт, обеспечил особенно интересную часть этого собрания живописных видов и портретов красивых женщин.
Так что не было ни одной красавицы-грузинки, с которой мы не свели бы знакомство еще за три недели до того, как нам довелось познакомиться со столицей Грузии.
В особенности здесь я заметил разницу, существующую между русским солдатом в России и русским солдатом на Кавказе.
Русский солдат в России выглядит чрезвычайно унылым; ремесло, которым он занят, ему претит; рабство, в котором он находится, его тяготит; расстояние, которым он отделен от своих начальников, его унижает.
Русский же солдат на Кавказе — веселый, живой, шутливый, даже озорной и во многом похожий на нашего солдата; носить мундир для него честь; у него есть шансы на продвижение по службе, на награды и на опасность. Опасность облагораживает его, сближая его с командирами, создавая некое панибратство между ним и его офицерами; наконец, опасность бодрит его, заставляя ощущать цену жизни.
Если бы нашему французскому читателю стали известны подробности какой-нибудь военной экспедиции в горы, он поразился бы, до чего могут доходить лишения, какие испытывает русский солдат, который ест черный сырой хлеб, спит на снегу, проходит с артиллерией, поклажей и пушками по дорогам, где никогда не ступала нога человека, куда не забирался ни один охотник и где только орел парит над снегами и гранитными утесами.
И во имя какой войны он все это делает? Во имя войны без пощады, войны без пленников, где всякий раненый уже считается мертвым, где самый жестокий из противников отрубает тебе голову, а самый добрый — руку.
У нас в Африке на протяжении двух или трех лет было нечто подобное, за исключением трудностей местной природы, но наши солдаты, получавшие хорошее жалованье, хорошую пищу и хорошее обмундирование, имели столь обнадеживающую, хотя нередко и призрачную возможность неограниченного продвижения по службе.
Однако у нас, повторяю, такое положение длилось всего два или три года.
У русских оно длится более сорока лет.
У нас почти невозможно обокрасть солдата; в России все кормятся за счет его нищенского пайка, не считая орлов, стервятников и шакалов, пожирающих его труп.
Так, правительство предоставляет ежемесячно каждому солдату тридцать два фунта муки и семь фунтов крупы.
Капитан получает эти продукты натурой и с казенного склада. Ему полагается вернуть их крестьянам, которые кормят его солдат.
Каждый месяц, когда приходит время расплатиться с деревней, капитан приглашает к себе на вечеринку мир, то есть совет общины. Там гостям подносят кружки знаменитой русской водки, до которой так падки русские крестьяне.
Все пьют. Капитан, который сам водку не любит, ограничивается тем, что подливает ее своим гостям. Стоит только миру захмелеть, и капитан получает от него нужную расписку.
Таким образом, крупа и мука обратились в несколько кружек скверной водки.