Тем не менее с приближением к Кизляру, когда до него оставалось не более семи-восьми верст, окружающая картина делалась более оживленной, как это происходит вблизи пчелиных ульев и больших городов.
Однако было заметно, что пчелы, вылетавшие из улья, который мы намеревались посетить, имели весьма острое жало.
Все кавалеристы и пехотинцы, попадавшиеся нам навстречу, были вооружены. Встретившийся нам пастух носил кинжал на боку, ружье за плечами и пистолет за поясом. Так что если бы его изобразили на вывеске, то на ней нельзя было бы написать, как это принято у нас: «У доброго пастыря».
Даже одежда людей приняла здесь воинственный характер.
Безобидный русский тулуп, незатейливую калмыцкую дубленку сменила черкеска серого или белого цвета, украшенная по обеим сторонам груди рядами гнезд для патронов.
Веселый взгляд сменился взглядом тревожным, и глаза всякого путника, кто бы он ни был, приняли грозное выражение, выглядывая из-под косматой черной, белой или серой папахи.
Чувствовалось, что вы вступили на землю, где каждый опасается встретить врага и, находясь слишком далеко от какой-либо власти, чтобы на нее можно было рассчитывать, защищает себя сам.
И действительно, мы приближались, как уже было сказано, к Кизляру — тому самому городу, который в 1831 году был взят и разграблен Кази-муллой, учителем Шамиля.
Здесь каждый еще вспоминает о потере или родственника, или друга, или дома, или имущества во время этого бедствия, отчасти повторяющегося каждодневно.
Чем ближе мы подъезжали к городу, тем неисправнее становилась дорога; во Франции, в Германии или в Англии ее сочли бы непроезжей, и, разумеется, ни один экипаж не мог бы по ней двигаться.
Но тарантас проходит везде, а мы ехали в тарантасе.
В итоге мы, кто только что пересек песчаное море и кому пять дней порошило глаза пылью, оказались на подступах к городу, где наши лошади тонули в грязи по самую грудь, а наши повозки — по самую ступицу.
— Куда вас везти? — спросил ямщик[8].
— В лучшую гостиницу.
Ямщик покачал головой.
— В Кизляре, господин, — отвечал он, — нет гостиницы.
— Но где же, в таком случае, останавливаются в Кизляре?
— Надо обратиться к полицмейстеру, и он определит вам какой-нибудь дом.
Подозвав казака из предоставленного нам конвоя, мы вручили ему имевшиеся у нас подорожную[9] и открытый лист[10], с помощью которых можно было удостоверить нашу личность, и приказали отправиться как можно скорее к полицмейстеру, а вернувшись от него с ответом, ожидать нас у ворот города.
Казак пустился в галоп и скрылся из виду на извилистой дороге, напоминавшей реку из жидкой грязи и терявшейся среди заборов.
Заборы эти окружали сады, засаженные виноградом и выглядевшие чрезвычайно ухоженными.
Мы поинтересовались у ямщика, что это за сады, и услышали в ответ, что они принадлежат армянам.
Эти армянские сады и есть те виноградники, где делают знаменитое кизлярское вино.
Кизлярское вино и кахетинское, которое, по моему мнению, ему уступает, поскольку его перевозят в буйволиных бурдюках и оно приобретает привкус шкуры, это, наряду с вином из оджалеши в Мингрелии и эриванским, единственные вина, которые пьют на Кавказе, в краю, где, при всем его мусульманском населении, в пересчете на каждого жителя потребляют, возможно, самое большое количество вина на свете!
В Кизляре, кроме того, производят превосходную водку, повсюду на Кавказе известную под названием кизлярки.
Вино и водку производят армяне.
Вообще на Кавказе и в прилегающих к нему провинциях армяне производят все.
У каждого народа есть своя специализация. Персы продают шелк, лезгины — сукно, татары — оружие, и только у армян специализации нет: они продают все, что продается, и даже то, что не продается.
И вообще репутация армян не такая уж хорошая.
По каждому поводу вам скажут:
«Если татарин кивнет вам головой, положитесь на него.
Если перс подаст вам руку, положитесь на него.
Если какой-нибудь из горцев даст вам слово, положитесь на него.
Но, если вы договариваетесь с армянином, заставьте его подписать бумагу и возьмите двух свидетелей, чтобы он не мог потом отказаться от своей подписи».
К тому, чем армяне торгуют обычно, в Кизляре они, таким образом, добавляют еще торговлю вином и водкой.
В течение пяти дней мы не видели ни одного деревца, и на душе у нас было радостно от того, что мы вступили в этот оазис, хотя листва в нем уже начала осыпаться.
Мы оставили зиму в России, снова встретили осень в Кизляре и, как нас уверяли, должны были вновь обрести лето в Баку.
Определенно, времена года шли для нас в обратном порядке.
Проехав около четырех верст по отвратительной дороге, мы прибыли, наконец, к городским воротам.
Казак ожидал нас.
Полицмейстер отвел нам дом в ста шагах от почтовой станции.
Наша повозка, сопровождаемая казаком, остановилась у ворот дома.
Мы в самом деле находились на Востоке, — правда, на Востоке северном, но он отличается от Востока южного лишь нарядами его жителей: нравы и обычаи здесь те же.
Муане уяснил это, ударившись головой о притолоку входной двери нашей комнаты: видимо, дверь эта была сделана в расчете на десятилетнего ребенка.
Я вошел в комнату первым и с некоторым беспокойством осмотрелся кругом. Почтовые станции, на которых мы останавливались по дороге, обставлены были, разумеется, плохо, но все же в них имелись два деревянных стула, деревянная скамья и деревянный стол.
В нашей же комнате из всей обстановки была лишь висевшая на стене гитара.
Кто был этот испанский мечтатель, занимавший до нас это жилище и, не имея денег, чтобы расплатиться за кров, оставивший в качестве оплаты диковинный предмет, который наш хозяин приберег, вероятно, для кизлярского музея?
Мы обратились за разъяснениями к мальчику лет пятнадцати, в расчете на которого, без сомнения, и была сделана эта дверь и который предстал перед нами в черкеске, украшенной патронными гнездами, и с кинжалом, заткнутым за пояс; однако, пожав плечами, что означало: «А с какой стати вас это интересует?», он ограничился коротким ответом:
— Гитара там потому, что ее туда повесили.
Нам пришлось удовольствоваться этим разъяснением, каким бы туманным оно ни было.
Тогда мы спросили его, где нам предстоит есть, на чем — сидеть и на чем — спать.
Он указал на пол и, несомненно утомленный нашей назойливостью, удалился; при этом обнаружилось, что за спиной у него стоял его брат, маленький мальчик лет семи-восьми, привязанный домашними к кинжалу длиннее его самого и бросавший на нас дикие взгляды из-под своей косматой черной папахи.
Он вышел след в след за братом.
Их уход оставил нас в немалой тревоге по поводу нашего будущего. Так это и есть столь хваленое восточное гостеприимство, и вблизи оно выглядит куда хуже, как и почти все в этом мире?
В эту минуту мы заметили нашего казака, стоявшего по другую сторону двери, но изогнувшегося так, что мы могли видеть его лицо, хотя оно было бы полностью скрыто от нас, если бы он держался прямо.
— Что тебе надо, брат? — спросил его Калино[11] с той особой ласковостью, какая присуща русским, когда они говорят с теми, кто уступает им в звании.
— Я хотел сказать генералу, — отвечал казак, — что полицмейстер сейчас пришлет ему мебель.
— Хорошо, — сказал Калино.
Казак тотчас повернулся на каблуках и удалился.
Наше достоинство требовало принять эту новость спокойно и расценить такое внимание со стороны полицмейстера как нечто должное.
Разумеется, дорогие читатели, вы теперь смотрите вокруг меня и пытаетесь отыскать генерала, не так ли?
Так вот, генерал это я.
Тут требуется пояснение.
В России все сообразуется с чином; слово это означает общественное положение, и, как мне кажется, пришло оно из китайского языка.