В Испании у меня был испанский словарь. Я искал и нашел в нем слово «вертел», так и не сумев найти его там на кухнях. Правда, на кухнях я искал предмет, а не слово.
У меня не было с собой русского словаря. Но я призываю тех, кто имеет счастье владеть им, поискать в нем слово «таз».
Однако, даже если они найдут там такое слово, пусть все же это не помешает им в случае путешествия дополнить тазом свой дорожный несессер.
Правда, я обнаружил один таз у князя Тюменя: таз и кувшин были серебряные. Их вытащили из несессера, где они были спрятаны, и очень заботливо поставили на мой стол. Однако кувшин был пуст.
Вечером, ложась спать, я попросил дать мне воды, но меня, видимо, не поняли. Наутро, когда я стал проявлять настойчивость, один из калмыков взял кувшин, возна- меревшись пойти и наполнить его водой в Волге. Минут через десять у меня был полный кувшин воды, которую я изо всех сил сберегал, чтобы не утруждать этого славного человека, заставляя его совершать еще два или три похода на расстояние в четыреста или пятьсот шагов.
Запомните раз и навсегда, что во всей России, за исключением опять-таки Петербурга и Москвы, вода имеется только в реках, причем некоторые из них, как, например, Кума, пользуются этой привилегией, лишь когда тает снег.
Это, однако, не мешает им значиться на картах в качестве настоящих рек. И заметьте, что почти то же самое я могу сказать и о прославленной Волге с ее протяженностью в три тысячи шестьсот верст, с ее шириной в три, четыре или пять верст и с ее семьюдесятью двумя устьями: это обманчивая река, глубину которой нужно измерять каждый миг, по которой никто не осмеливается плавать ночью, опасаясь сесть на мель, и ни по одному из семидесяти двух устьев которой судно водоизмещением в шестьсот тонн не может пройти из Астрахани в Каспийское море.
В русских реках есть что-то от русской цивилизации: они широки, но не глубоки.
Принято говорить, что Турецкая империя — всего лишь фасад.
Россия — всего лишь видимость.
Возможно, русские, путая землю с ее обитателями, скажут, что я проявляю неблагодарность, говоря так о стране, столь замечательно принявшей меня. Я отвечу на это, что меня хорошо приняли люди, а не страна. Я признателен за это русским, а не России.
Необходимо подчеркнуть это отличие в пользу людей, настолько хорошо чувствующих правоту только что сказанных мною слов, что получать образование они отправляются за границу и говорят на иностранном языке, как если бы собственного языка им было недостаточно для потребностей образования, доведенного до класса риторики, и культуры, доведенной до уровня комфорта и чистоты.
Очень мало стоило бы правительству, уже обязавшему все почтовые станции иметь два деревянных дивана, два табурета, стенные часы и стол, обязать их также иметь кувшин, таз и воду в этом тазу.
Лет через пять или шесть можно будет ввести в употребление и полотенца: нельзя требовать слишком много всего сразу.
Однако я обязан сказать, воздавая должное истине, что мне было достаточно сделать знак нашему нукеру, уже в шесть часов утра находившемуся на своем посту, на котором мы видели его накануне в одиннадцать вечера, и он принес мне воду в медном кувшине изумительной формы, но вмещавшем едва ли четыре или пять стаканов.
Чтобы воспользоваться этим кувшином, нужно протянуть руки: слуга льет вам воду на ладони, и вы трете их под этим импровизированным краном.
Если у вас есть носовой платок, вы вытираете им руки. Если у вас его нет, вы оставляете их обсохнуть естественным образом.
Вы спросите меня, а как же при таком подходе умывают лицо? Простолюдины поступают следующим образом: они набирают в рот воду, выпускают ее себе в горсть и ладонями трут лицо, повторяя такое прысканье каждый раз, когда ладонь проходит по рту, и до тех пор, пока во рту еще остается вода.
О том, чтобы утереться, никто и не думает, это уже дело свежего воздуха; так поступают простолюдины. Ну а как поступают порядочные люди?
Порядочные люди — это проникнутые стыдливостью особы, которые запираются и прячутся, занимаясь своим туалетом. Так что я не могу сказать вам, как они умываются.
Ну а иностранцы?
Иностранцы ждут дождя, а когда дождь начинается, они снимают шляпу и повыше задирают голову.
Но как мне приступить теперь к другому вопросу? Ах, черт побери, ничего не поделаешь! Я ведь поклялся говорить обо всем! Долой эту напрасную стыдливость слов, как сказал Монтень, ведь она приводит к тому, что путешественник, который едет вслед за вами, держа в руках описание вашего путешествия, каждую минуту бросает книгу в сторону, говоря: «На кой черт мне знать, на какой широте я нахожусь? Мне нужно знать, что на этой широте я не найду ни таза, ни ...»
Ну вот, несмотря на цитату из Монтеня, я вдруг остановился, удерживаемый той напрасной стыдливостью слов, которая не остановила его и позволила ему рассказать, как Гелиогабал, после того как он — и все это на случай победоносного восстания против него — велел сплести петлю из золота и шелка, чтобы повеситься; после того как он велел выдолбить изумруд, чтобы хранить в нем яд; после того как он велел выковать меч с узорчатым клинком, чтобы заколоться; после того как он велел вымостить двор мрамором и порфиром, чтобы броситься вниз и разбиться, — после всего этого был застигнут врасплох в тогдашнем ватерклозете, не имея возможности воспользоваться ни одним из этих средств самоубийства, и ему пришлось удавиться там губкой, которой — это говорит Монтень, а не я — римляне подтирали задницу.
Коль скоро у меня вырвалось это выражение Монтеня, я полагаю возможным приступить к обсуждаемому вопросу.
Нет никого из числа моих читателей во Франции, кто не имел бы у изголовья своей постели, причем не только для того, чтобы поставить на него, отходя ко сну, свечу или ночник, но еще и с другой целью, небольшой предмет мебели — произвольной формы, круглый у одних, квадратный у других, имеющий вид столика для рукоделия у этих и переносного книжного шкафчика у тех, изготовленный из орехового, красного, палисандрового или лимонного дерева, а может быть, и из корней дуба, короче, затейливый как по материалу, так и по форме; вам ведь знаком этот предмет мебели, не правда ли, дорогие читатели?
Я не обращаюсь к вам, мои прекрасные читательницы: общепризнанно, что вы никоим образом не нуждаетесь в подобной мебели, а если она и находится в вашей спальне, то лишь как предмет роскоши.
Так вот, эта мебель есть не что иное, как футляр, шкаф, а порой и ларец, настолько сокрытый в нем предмет может быть, если он вышел из старинных севрских мануфактур, восхитительным по форме и богатству орнамента.
Эта мебель содержит в себе предмет обстановки, который она скрывает, но который содействует тому, чтобы вы спокойно спали, сознавая, что он находится возле вас и вам надо лишь протянуть руку, чтобы взять его.
Увы! Подобная мебель, как вместилище, так и скрытое в нем содержимое, полностью отсутствует в России, а поскольку здесь в равной степени отсутствуют и ватерклозеты, несомненно с тех пор как у Екатерины II случился в ее ватерклозете апоплексический удар, то вам приходится в любой час ночи и в любой холод выходить на открытый воздух и предаваться там астрономическим и метеорологическим наблюдениям.
Однако московские торговцы скобяных товаров, надо отдать им справедливость, в этом нисколько не виноваты. Их лавки содержат целые груды медных емкостей настолько сомнительной формы, что, покупая вместе с одной хорошо знакомой мне дамой, живущей в России уже пятнадцать лет, самовар, я попросил ее осведомиться у торговца, что это за сосуды и для чего они могут служить.
Она задала на русском языке вопрос торговцу, а когда он ответил ей, принялась смеяться и слегка покраснела.
Видя, что она не переводит мне его ответ, я спросил ее: