На этот раз Кази-мулла спрашивал, возьмет ли на себя русское правительство, если численность конвоя дойдет до пятидесяти тысяч человек, расходы на их питание и квартирование.
Генерал Розен, не уловивший вначале ни цели, ни тонкости насмешки, начал догадываться, что Кази-мулла язвит. Он направил к нему своего переводчика Мирзу- Али, чтобы понять, в конце концов, чего же тот хочет.
Заметим, что Мирза-Али — мусульманин суннитского толка.
Мирза-Али был приведен к Кази-мулле и изложил ему требование генерала Розена.
Ничего не ответив ему, Кази-мулла призвал двух палачей, велел им стать с топорами в руках по обе стороны Мирзы-Али, раскрыл Коран и велел посланцу генерала прочитать ту статью закона, где сказано, что всякий мусульманин, поднимающий оружие против мусульманина, наказывается смертью.
Это был настолько случай Мирзы-Али, служившего христианскому генералу Розену против имама Кази- муллы, что никакой ошибки тут быть не могло.
Так что Мирза-Али начал дрожать и защищать свою голову, пуская в ход лучшие доводы, какие только можно было найти.
Он всего лишь бедный татарин, говорил Мирза-Али, так что не в его власти было выбирать того, кому он хотел бы служить, и ему пришлось служить тому, в чьи руки его отдала судьба.
А так как он попал в руки русских, то поневоле служил русским.
Кази-мулла ничего не отвечал, но, без сомнения, все эти доводы казались ему неубедительными, ибо он все сильнее хмурил брови, и чем сильнее он их хмурил, тем больше дрожал Мирза-Али.
И тогда Мирза-Али стал говорить еще красноречивее.
Его защитительная речь длилась четверть часа.
По прошествии четверти часа Кази-мулла счел наказание достаточным и объявил несчастному переводчику, что на этот раз он его прощает, но пусть тот воздержится когда-нибудь являться к нему снова.
Мирза-Ал и отделался только страхом, но это был страх такого рода, что дрожание, появившееся у бедняги при виде грозно нахмуренных бровей кавказского Юпитера, сохранилось у него до сих пор и, вероятно, сохранится до самой его смерти.
Ивану, видимо, доставляло удовольствие заставлять бедного Мирзу-Али рассказывать эту историю, и он не упустил представившийся ему удобный случай оживить его страхи и усилить его дрожание.
Мы выпили чай и выслушали две истории. Я счел своим долгом вознаградить моего милого переводчика и предложил ему не только осмотреть мои ружья, но и испытать их во дворе.
Он тотчас снова сделался ребенком, закричал от радости, захлопал в ладоши и бегом первым спустился с лестницы.
Из шести ружей, которые я привез с собой, у меня осталось только четыре: одно было подарено, другое — обменено.
Из оставшихся четырех ружей два были обыкновенными двустволками: одна мастера Зауэ из Марселя, другая — Перрен-Лепажа.
Два другие были превосходными ружьями Девима.
Одно, которым я пользуюсь больше двадцати лет, входит в число первых ружей системы Лефошё, изготовленных Девимом.
Другое — это карабин, подобный тому, что был подарен Жерару, истребителю львов, «Охотничьей газетой».
Дальнобойность карабина необычайна, точность — великолепна.
Карабины и обычные двуствольные ружья были хорошо известны юному князю. Но вот что ему не было известно и что вызвало у него восторженное удивление, так это ружье, заряжавшееся с казенной части.
С удивительной сообразительностью он тотчас понял механизм переломной конструкции и устройство патрона.
Но любопытнее всего было то, что он слушал мои объяснения, опершись на крупного ручного оленя, который, казалось, тоже проявлял к ним интерес, тогда как огромный черный баран, лежавший в четырех шагах от оленя и менее любопытный, чем он, явно обращал на наш разговор куда меньше внимания, ограничиваясь тем, что время от времени поднимал голову и высокомерно смотрел на нас.
Из опасения, что с юным князем может случиться какая-нибудь беда, я решил прежде него испытать ружье переломной конструкции. Велев поставить на другом конце двора, противоположном тому, где находились мы, доску, а точнее говоря, брус, я вставил патроны в оба ствола, затем запер стволы и, настроившись увидеть краешком глаза прыжки, которые сделают олень и черный баран, произвел два выстрела одновременно.
К моему большому удивлению, ни олень, ни баран не тронулись с места. И тот, и другой давно привыкли к ружейной пальбе, и, если бы кто-нибудь затратил немного труда, чтобы пополнить их военное образование, они, подобно тем зайцам, каких показывают на ярмарках, били бы в барабан и стреляли бы из пистолета.
Пока я восхищался отвагой обоих животных, Иван кричал от радости; он подбежал к брусу: одна из пуль отщепила его край, другая попала прямо в середину.
— Теперь моя очередь, моя! — воскликнул он.
Это было вполне справедливо.
Так что я дал ему патроны и позволил самому зарядить ружье.
Он сделал это не только безошибочно, но и не задумываясь. Ему было достаточно один раз увидеть, как это делал я, чтобы с полнейшей точностью воспроизвести теперь все мои действия.
Однако, зарядив ружье, он стал искать для него точку опоры. Я хотел отговорить его стрелять таким образом, но он на это не согласился. Чаще всего жители Востока хорошо стреляют только с опорой.
Он нашел бочку — на этом дворе можно было найти все что угодно — и оперся на нее.
Но, несмотря на эту опору, обе выпущенные им пули прошли мимо доски: одна слева от нее, другая справа, почти коснувшись ее, но все же не задев.
Он покраснел от досады.
— Можно мне выстрелить еще раз? — спросил он меня.
— Разумеется! Стреляйте столько, сколько хотите: патроны и ружье в вашем распоряжении. Однако позвольте мне наметить вам точку прицела на мишени: вы промахнулись лишь потому, что ваш глаз ни на что не был нацелен.
— Ну да, вы говорите так, чтобы меня утешить.
— Нет, я говорю так, потому что это правда.
— Но вы-то тогда как попали в мишень, не имея точки прицела?
— Потому что я следил за одной подходящей точкой.
— И что это за точка?
— Гвоздь, который вы едва видите, а я вижу отчетливо.
— Я тоже его вижу.
— Ну так вот, сейчас я прикреплю к этому гвоздю клочок бумаги и ручаюсь, что на этот раз вы попадете хотя бы в доску.
Он покачал головой, как стрелок, которого первый неудачный опыт сделал недоверчивым.
Пока он вынимал из стволов старые патроны и вкладывал в них новые, я приладил к доске кружок бумаги величиной с ладонь, потом отошел в сторону на дюжину шагов и крикнул юному князю:
— Стреляйте!
Он снова стал на колени, опять оперся на бочку, долго целился и выстрелил из первого ствола.
Пуля попала прямо в доску, на шесть дюймов ниже бумаги.
— Браво! — закричал я. — Но у вас чуть дрогнула рука, когда вы нажимали на спуск, и из-за этого пуля отклонилась вниз.
— Вы правы, — сказал он, — и на этот раз я буду внимательнее.
Он выстрелил еще раз, и пуля ударила прямо в бумажный кружок.
— Ну не говорил ли я вам! — вскричал я.
— Так я попал в цель? — спросил он, весь трепеща от надежды.
— В самую середину. Да вы сами посмотрите.
Он бросил ружье и побежал к мишени.
Я никогда не забуду этого прекрасного детского лица, принявшего вдруг выражение мужественности и светившегося гордостью.
Он обернулся к князю, стоявшему на балконе и следившему за малейшими подробностями этой сцены.
— Ну вот, отец, — воскликнул он, — ты можешь позволить мне идти с тобой в поход, ведь теперь я умею стрелять из ружья!
— Через три или четыре месяца, дорогой князь, — сказал я ему, — ко дню вашего боевого крещения, вы получите из Парижа точно такое же ружье, как мое.
Мальчик протянул мне руку:
— То, что вы сказали мне сейчас, это правда?
— Даю вам честное слово, князь.
— Я любил вас еще до того, как мы познакомились, — сказал он мне, — но полюбил еще больше с тех пор, как узнал вас.
И он прыгнул мне на шею.
Милое дитя, ты непременно получишь ружье, и пусть оно принесет тебе счастье!