Мы же имели дело с татарскими легкими, а они, хотя и обладая определенной прочностью, были вынуждены поочередно сменяться.
Первые звуки музыки и первые движения танцоров неожиданно были прерваны страшной ружейной пальбой, раздавшейся, вероятно, не более чем в полуверсте от нас. Танцоры застыли с поднятыми кверху ногами; у музыкантов, игравших на зурне, перехватило дыхание; барабаны умолкли, милиционеры покинули ряды зрителей и бросились к оружию, есаулы вскочили на своих всегда оседланных коней, а зрители, как в партере, так и на галерее, стали вопросительно переглядываться между собой.
— Ничего, ребята, ничего, — воскликнул князь, — это Бадридзе так развлекается, обучая своих милиционеров стрельбе! Ну же, давайте, танцуйте!
— Это лезгины? — спросил я юного князя.
— Вероятно, — отвечал он, — но там Бадридзе, так что не стоит обращать на это внимание.
И он в свою очередь произнес несколько ободряющих слов танцорам и музыкантам.
Музыканты снова принялись дуть в зурну и бить в барабаны, а танцоры — плясать.
Затем мало-помалу все разошлись по своим местам, и, хотя в ответ на первоначальную пальбу раздалось несколько одиночных ружейных выстрелов, никто уже, казалось, не обращал на них внимания.
И в самом деле, этот татарский танец был по-настоящему причудлив и заслуживал того, чтобы все внимание было сосредоточено на нем. Два танцора, державшие в руках булавы, разместились на противоположных концах круга, в центре которого находился третий танцор, тот, у кого был натянутый лук. С быстротой и ловкостью, сравнимыми лишь с быстротой и ловкостью жонглеров с Елисейских полей, они вертели булавами вокруг головы и перебрасывали их между рук и ног, тогда как третий танцор производил своим луком всякого рода движения и звенел кольцами, усиливая музыку, и без того достаточно дикую, этим еще более диким сопровождением.
Музыканты, игравшие на зурне, сменяли поочередно друг друга, заставляя ее издавать те пронзительные и раздражающие звуки, какие приводят в восторженное состояние грузин, подобно тому как звуки волынки вызывают восторг у шотландских горцев. Такая музыка словно удваивала силы танцоров и выводила их за пределы человеческих возможностей. Эти движения, которые самый сильный из нас не мог бы исполнять и две-три минуты, длились более четверти часа, причем танцоры, благодаря то ли привычке, то ли ловкости, не испытывали на вид ни малейшего утомления.
Наконец музыканты и танцоры остановились.
Как и все восточное танцевальное искусство, танец с булавами очень прост: он состоит в передвижениях назад и вперед, но не в соответствии с заранее установленными правилами, а по прихоти танцора. Никогда, в отличие от того, что происходит у нас, артист не старается оторваться от земли, и руки, вообще говоря, играют в этом танце более важную роль, чем ноги.
После танца должна была начаться борьба. Двое из наших танцоров сняли с себя верхнюю одежду, оставшись лишь в широких штанах, затем поклонились князю, натерли ладони пылью и приняли позу диких зверей, готовых вот-вот броситься друг на друга.
Впрочем, борьба, это чисто первобытное зрелище, видоизменяется меньше всех других зрелищ. Кто видел Матве и Рабассона, человека, который никогда не был положен на обе л о пат к и, тот видел также татарских борцов и может представить себе Алки- даманта и Милона Кротонского.
Так что это зрелище осталось бы для нас достаточно безликим, если бы одно происшествие чисто местного характера не придало ему ужасающе страшной окраски.
В ту минуту, когда борьба была в самом разгаре, к балкону, под которым толпилось больше всего зрителей, внимательно следивших за борцами, из темных глубин двора стал приближаться на виду у всех какой-то человек, несший на конце палки некий бесформенный предмет.
С демонстративным видом этот человек подходил все ближе к толпе.
По мере того как он приближался в колеблющемся свете факелов, при каждом дуновении ветра бросавших отблески на весь двор, в этом предмете стали угадываться очертания человеческой головы, а поскольку самой палки видно не было, то казалось, что эта голова, отделенная от туловища, движется одна, сама по себе, чтобы тоже принять участие в спектакле.
Человек этот вступил в круг зрителей и, не заботясь о принесенном трофее, наклонился вперед.
И тогда все стало отчетливо видно.
Он был залит кровью и нес на конце палки только что отрубленную голову с открытыми глазами и искривленным ртом.
Выбритый череп указывал на то, что это голова лезгина; на черепе зияла широкая рана.
Муане молча толкнул меня локтем, указывая на голову.
— Вижу, черт побери! — сказал я, а затем, дотронувшись до руки юного князя, спросил его: — Что это такое?
— О! — промолвил князь. — Это Бадридзе через своего нукера Халима посылает нам свою визитную карточку.
Пока мы обменивались этими словами, все уже рассмотрели отрубленную голову. Женщины сделали шаг назад, мужчины — шаг вперед.
— Эй, Халим! — по-татарски крикнул князь Тарханов. — Что это ты сюда принес, сынок?
Халим поднял голову.
— Это голова предводителя лезгинских разбойников, которую посылает вам господин Бадридзе, — отвечал он. — Господин Бадридзе приносит вам свои извинения, что он не явился лично, но его следует ждать здесь через минуту: там было очень жарко, и он пошел сменить рубашку.
— Не говорил ли я вам, что он скоро пополнит свою дюжину голов? — сказал, обращаясь ко мне, юный князь.
— Ну а поскольку голову у мертвеца отрубил я, — продолжал Халим, — то господин Бадридзе отдал ее мне. Стало быть, князь, причитающиеся в таких случаях десять рублей вы должны мне.
— Хорошо, хорошо, — произнес князь, — поверь мне в долг до вечера. Положи голову куда-нибудь, где ее не сожрут собаки; завтра надо будет выставить ее на базаре в Нухе.
— Хорошо, князь, — ответил Халим и исчез на лестнице, которая вела на балкон.
Минуту спустя мы увидели, как он появился с пустыми руками, припрятав голову в безопасном месте.
Через несколько минут показался и Бадридзе в безукоризненном наряде.
Когда лезгины попали в приготовленную для них засаду, Бадридзе приказал своим людям стрелять в них; его команда была выполнена, и трое лезгин упали замертво: вот эту ружейную пальбу мы и слышали.
Лезгины дали отпор, но Бадридзе ринулся на их предводителя, и завязался рукопашный бой, в котором Бадридзе ударом кинжала раскроил череп своему противнику.
Видя, что затеянное ими нападение провалилось, а их предводитель убит, лезгины обратились в бегство.
Стало быть, ничто более не мешало празднику продолжаться, а дамам — танцевать лезгинку.
Именно это дальше и происходило, однако около одиннадцати часов вечера случилось еще одно событие.
Мы заметили, что Халим, явно пребывая в сильном беспокойстве, ходит взад-вперед.
Было очевидно, что он что-то ищет и, по всей вероятности, крайне удручен своей потерей.
— Что ищет Халим? — обратился я к юному князю.
Князь расспросил нукера и со смехом возвратился к нам.
— Он не помнит, куда положил отрубленную голову, — смеясь, промолвил князь, — и думает, что ее у него украли.
Затем, обратившись к нукеру, он произнес, будто приказывал своей собаке:
— Ищи, Халим, ищи!
И Халим в самом деле отправился искать голову.
Наконец он с большим трудом нашел ее.
Как выяснилось, Халим положил голову на скамью, стоявшую в темном углу прихожей.
Приглашенные на бал гости, не замечая головы, бросали на эту скамью свои плащи и шубы.
В итоге голова оказалась погребенной под шубами и плащами.
Но, уходя, каждый брал свою верхнюю одежду.
Наконец под последней шубой Халим обнаружил пропавшую голову.