И вот, видя все продолжающееся сокращение населения, столь частые землетрясения и столь злую лихорадку, последний хан принудил двадцать пять или тридцать тысяч жителей Шемахи покинуть развалины города и последовать за ним в крепость Фитдаг, своего рода орлиное гнездо, где, как он надеялся, ни один из только что названных нами врагов не сможет его достать.
Город в это время был совершенно заброшен; когда шевалье Гамба посетил его в 1817 году, ни одного потомка тех ста тысяч жителей, что видели вступление Петра I в Шемаху, не осталось в безмолвном и пустынном городе, где устроили себе жилище шакалы. Он отведал там барана, который обошелся ему в четыре франка и за которым пришлось посылать за восемь верст.
Однако в конце 1819 года хан, с вершины скалы Фит- дага еще беспокоивший Россию, был обвинен в подготовке заговора против нее и получил от генерала Ермолова приказание отправиться в Тифлис. То ли считая недостойным своего княжеского звания давать объяснения, то ли действительно чувствуя, что совесть его нечиста, хан бежал в Персию, оставив русским свое ханство, свою крепость и своих подданных.
И тогда генерал Ермолов позволил этим тридцати или тридцати пяти тысячам горожан вновь вступить во владение покинутым городом. Караван изгнанников вошел в его стены. Уцелевшие дома были заняты, а остальным предоставили возможность спокойно рушиться.
Но как ни сильно пострадал от всех этих бедствий город, еще больше пострадали окружавшие его плодоносные равнины, которые немец Гюльденштедт прежде видел засаженными виноградными лозами и покрытыми тутовыми деревьями. Не осталось ни одного дерева, на которое могла бы опереться виноградная лоза и питательная листва которого могла бы кормить драгоценных червей, чей продукт составляет сегодня почти единственное богатство Шемахи.
Мы осмотрели базар: он занимает целую улицу. Там продают ковры и шелковые ткани, примитивные по стилю, но очаровательные.
Я забыл сказать, что утром, поднимаясь из нижнего города в верхний, мы встретили возле развалившегося фонтана, рисунок которого сделал Муане, коменданта города. Он узнал, что мы приехали, и отправился за нами, чтобы пригласить нас к нему домой.
Нас ждали его жена и сестра: жена — молодая и хорошенькая, сестра — милейшая особа, уже в возрасте, очень хорошо говорящая по-французски.
Ну не забавно ли в полутора тысячах льё от Парижа жить в доме, который украшают картины, изображающие Монтро, Яффу и Фонтенбло, и завтракать в кругу русской семьи, говорящей по-французски?
Хозяева взяли с нас твердое слово вернуться к ним на обед, и мы, верные своему обещанию, в самом деле возвратились в их дом в три часа пополудни. Впрочем, комендант, г-н Охицинский, милейший человек, веселый и крепкий шестидесятилетний старик, все это время повсюду ходил с нами.
Пока мы гуляли по базару, нам поступило приглашение: самый богатый шемахинский татарин Махмуд-бек позвал нас на персидский ужин и вечер с баядерками.
Шемахинские баядерки сохранили определенную известность не только в Ширване, но и во всех кавказских провинциях.
Нам уже давно говорили об этих прекрасных жрицах, отправляющих одновременно два культа.
— Не забудьте увидеть баядерок в Шемахе, — напомнил нам князь Дондуков.
— Не забудьте увидеть баядерок в Шемахе, — напомнил нам Багратион.
— Не забудьте увидеть баядерок в Шемахе, — повторяли нам в Баку.
Баядерки — это то, что осталось от владычества ханов. Они были придворными танцовщицами.
К сожалению, подобно парсам в Баку, во всей Шемахе теперь лишь три баядерки: две женщины и один мальчик.
Четвертая, отличавшаяся необыкновенной красотой, покинула эти края вследствие одного происшествия, наделавшего много шуму в Шемахе.
Звали ее Сона.
В ночь с 1 на 2 марта лезгины пробрались в дом прекрасной Соны, чтобы обокрасть ее. Эта девица очень любила свое искусство, поэтому в полночь, вместо того чтобы спать, неутомимая танцовщица повторяла одно па, свое любимое па, в котором ей всегда сопутствовал наибольший успех. Репетитором выступал ее двоюродный брат по имени Наджиф Исмаил-оглы. При всей своей занятости хореографией молодые люди услышали какой-то необычный шум, раздававшийся в соседней комнате. Наджиф, человек весьма храбрый, бросился туда с кинжалом в руке; Сона услышала шум борьбы, а затем крик, в котором нельзя было ошибиться, — один из тех криков, какие испускает душа, покидая тело. Она в свою очередь бросилась в эту комнату, споткнулась о труп Наджифа и попала в руки четырех лезгин, один из которых был серьезно ранен.
Они схватили девушку и забрали у нее не только все драгоценности и дорогие вещи, какими она владела, но и ту одежду, что была на ней, оставив ей лишь рубашку и шальвары. Затем ее связали и, заткнув ей рот кляпом, бросили на постель.
На другой день дверь баядерки не отворилась.
Соседи прекрасно слышали шум и даже крики, раздававшиеся в доме красавицы Соны, но соседям баядерок несвойственно обращать особое внимание на такого рода подробности, имеющие отношение к дому, где порой танцуют всю ночь напролет. Тем не менее около одиннадцати часов утра эта дверь, по-прежнему остававшаяся запертой, стала их тревожить. Они дали знать полиции; дверь взломали. В первой комнате нашли Над- жифа, заколотого тремя ударами кинжала, а во второй — лежащую на постели Сону, связанную и с кляпом во рту.
Поскольку у Наджифа была отрезана правая рука, сразу же стало понятно, что убийство совершено лезгинами, имеющими обыкновение отрубать не головы, как это делают чеченцы и черкесы, что иногда, да почти даже всегда причиняет убийцам немало хлопот, а лишь руки, которые куда легче положить в карман.
Мы еще вернемся к этому обычаю лезгин и почти всех племен, живущих на южном склоне Кавказа, даже если эти племена, как тушины, являются союзниками русских и исповедуют христианство.
Едва Сона закончила давать полиции показания по поводу этого происшествия, как с улицы донеслись крики: «Лезгины! Лезгины!» В одно мгновение татарская милиция была на ногах.
Татарская милиция и лезгины напоминают собаку и кошку из той истории, какую я вам рассказывал: эти животные изображали турок и русских, и офицер, служивший на Кавказе, в часы досуга обучал их грызться между собой.
Татары вскочили на коней, схватив ружья, шашки и кинжалы, и, словно голодные ищейки, бросились преследовать своих смертельных врагов, которых они обнаружили в пещере горы Дашкесан, в версте от города. Один из лезгин, тот, что был тяжело ранен Наджифом, не смог добраться до пещеры, и именно он навел татар на следы его товарищей. Разбойники упорно защищались, потом произвели вылазку и оттеснили нападающих, но, тотчас получив в свою очередь отпор, вынуждены были укрыться в другой пещере, Кизе-Кала, в трех верстах от города.
Там началась осада, шедшая по всем правилам.
Она продолжалась шесть часов; десять или двенадцать милиционеров были убиты и ранены; наконец лезгины израсходовали все свои пули и порох, завязался бой
холодным оружием, затем последовал последний штурм, и разбойники были схвачены.
Все, что они похитили, было найдено при них или в первой пещере.
Однако известность, доставленная красавице Соне этим происшествием, сильно повредила ее репутации. Девушка имела в городе несколько репетиторов, и каждый из них полагал, что он один дает ей уроки. Но убийство двоюродного брата, случившееся в ее доме в столь поздний час ночи, не оставляло никакого сомнения в том, что благосклонность, так дорого стоившую бедному Наджифу, он делил с другими.
Опорочив себя, красавица Сона вынуждена была по собственной воле покинуть родные места. В одно прекрасное утро дверь ее дома опять, как и в первый раз, долго не открывалась; полиция явилась и отворила ее, но на этот раз дом был пуст; никто так и не узнал, что стало с Соной.
Но, поскольку труппа баядерок состояла из трех женщин, а число три везде, особенно в том, что касается персидского танца, является числом магическим и священным, красавицу Сону заменили мальчиком, переодетым в женское платье. Таким образом труппа вновь обрела полный состав, и, странное дело, эта перемена, вместо того чтобы повредить хореографическому зрелищу, оживило его и сделало еще более занимательным.