— Ваш зал? — со смехом спросил я. — Неужели вы стали провинциалом до такой степени, что говорите «наш зал» в Тифлисе, как говорят «наш зал» в Туре и в Блуа?
— Вы ведь, друг мой, видели в своей жизни немало театральных залов?
— Разумеется, я видел все театральные залы Франции, Италии, Испании, Англии, Германии и России; мне осталось увидеть лишь тифлисский театральный зал.
— Ну что ж, сегодня вечером вы его увидите, и будьте спокойны, вы произведете там сильное впечатление, хотя ваш чертов парикмахер слишком коротко остриг вам волосы. Ну да ладно, это пустяки: все подумают, что такова новая мода, которую вы привезли из Парижа. До встречи в восемь часов.
И он ушел.
Его слова навели меня на мысль посмотреться в зеркало, чтобы увидеть, что можно за три рубля сделать из моей головы.
При виде себя я вскричал от ужаса: парикмахер постриг меня под бобрик, причем так коротко, что моя голова стала похожа на щетку, но не на ту щетку, какой чистят платье, а на ту, какой натирают воском паркет!
Я подозвал Муане и Калино, чтобы они насладились моим обликом в его новом воплощении.
Взглянув на меня, они расхохотались.
— Вот это находка! — сказал Муане. — Если у нас не хватит денег, мы станем показывать вас в Константинополе как тюленя, выловленного в Каспийском море.
Муане, будучи художником, с первого взгляда угадал, с кем у меня и в самом деле есть сходство; я не могу отрицать, что, когда волосы у меня острижены очень коротко, моя физиономия несколько напоминает физиономию этого забавного зверя.
Утверждают, что каждый человек имеет сходство с каким-нибудь видом животных.
Так вот, по здравом размышлении я предпочту быть скорее похожим на тюленя, чем на какое-либо иное земноводное существо: он ведь очень кроток, безобиден и ласков, и к тому же из его тела добывают жир.
Не знаю, кроток ли я, безобиден и ласков, но зато мне известно точно, что даже при моей жизни из моего тела добыли немало жира.
«Да вы, любезный виконт, настоящая бездонная бочка», — сказал Карл X, укоряя Шатобриана в расточительстве.
«Это правда, государь, — отвечал прославленный автор «Духа христианства», — однако вовсе не я выбил дно у этой бочки».
Барон пришел за мной в условленный час.
— Ну что, вы готовы?
— Полностью.
— Тогда берите вашу шляпу и в путь.
— Мою шляпу, дорогой друг, я принес в дар Волге, на пути из Саратова в Царицын, ибо по дороге она приняла настолько причудливую форму, что напоминала мне складную шляпу Жиро, в которой он странствовал по Испании; но будьте покойны, я намерен купить новую.
— А знаете ли вы, во сколько вам обойдется здесь шляпа?
— От шестнадцати до восемнадцати франков, я полагаю?
— Берите выше.
— Быть может, вы имеете в виду касторовую шляпу высшего сорта?
— Да нет, я говорю о самой обыкновенной шелковой шляпе: ничто не распространяется по свету так быстро, как какое-нибудь дурацкое изобретение.
— Значит, от двадцати до двадцати пяти франков?
— Берите выше.
— Выходит, тридцать? Тридцать пять? Сорок?
— Семьдесят турских ливров, друг мой. Вы приобретете ее за восемнадцать рублей.
— Это скверная шутка, барон.
— Дорогой мой, с тех пор как я стал консулом, я уже не шучу; да и к тому же, как, по-вашему, можно шутить в Тифлисе, имея четыре тысячи рублей жалованья, когда одна лишь шляпа стоит восемнадцать рублей?
— Так вот почему вы носите фуражку?
— Именно; я превратил ее в деталь дипломатического мундира; повсюду, за исключением дома князя Барятинского, я хожу в фуражке. И благодаря этому, надеюсь, моя шляпа прослужит мне три года.
— Послушайте, а если я ...
— Что, если вы?
— ... если я воспользуюсь вашей шляпой?
— Просите у меня все что хотите; просите мой дом, мой стол, мое сердце — все к вашим услугам, но не просите у меня моей шляпы; моя шляпа для меня то же, чем было жалованье для маршала Сульта: я расстанусь с ней лишь вместе с жизнью.
— В таком случае, не могу ли я пойти в вашей фуражке?
— А на каком основании, я вас спрашиваю? Разве только как консульский стажер?
— Я не имею чести им быть.
— Может быть, вы атташе первого, второго или третьего класса?
— О, друг мой, я, напротив, всегда был далек от всех классов.
— В таком случае остается шляпа ...
— А нельзя ли, — робко спросил я, — позволить себе надеть папаху? У меня есть превосходная папаха.
— У вас есть какой-нибудь мундир?
— Никакого, даже академического.
— Очень жаль. В сочетании с академическим мундиром папаха произвела бы очень сильное впечатление.
— Друг мой, я, пожалуй, откажусь от театра.
— Прекрасно, но я не отказываюсь от вас. Черт побери, я обещал вас всем моим княгиням; все в Тифлисе уже знают, что с вами приключилось несчастье, всем известно, что при виде вас можно умереть от смеха — как вы понимаете, я люблю несколько преувеличивать, — и вас все ждут. Впрочем, вы ведь понимаете, отчего это произошло?
— Что?
— Да то, что вы лишились волос на голове.
— Нет, не понимаю.
— Вы сами в этом виноваты; в Тифлисе вас ждут уже целый месяц; наши княгини, подобно жене вашего парикмахера, величайшие поклонницы вашего творчества. Так вот, они подумали, что после продолжительного путешествия вам не избежать стрижки волос. Вы оказались в положении Пипле, мой бедный друг: вы попали в руки как раз того, кто получил больше всего заявок на ваши волосы, и потому он не постриг вас, а оболванил. Но Господь утишит ради вас силу ветра. Берите же восемнадцать рублей и идемте покупать шляпу.
— Нет, нет и нет, тысячу раз нет; я предпочитаю заказать себе мундир и носить папаху; к тому же, когда я буду в папахе, никто не увидит, что у меня больше нет волос.
— Что ж, это меняет дело: мундир будет стоить вам двести рублей.
— Как я понимаю, нет никакого способа выпутаться из этого положения: вы логичны, как тройное правило.
— Почему же нет? Есть один. Смотрите, — продолжал Фино, указывая мне на хозяина дома, входящего в комнату, — вот Зубалов, он большой щеголь, и у него есть целая коллекция шляп; он даст вам во временное пользование одну из них, а вы за ваши восемнадцать рублей купите какую-нибудь безделушку.
— Я охотно это сделаю, — сказал Зубалов, — но у господина Дюма голова больше моей.
— Была больше, вы хотите сказать, дорогой друг: с тех пор как с ней произошло это несчастье, на нее можно надеть чью угодно шляпу.
— И все же ... — произнес я, не решаясь принять предложение.
— Да соглашайтесь же, — произнес Фино. — Шляпа, которую вы будете носить здесь, станет семейной реликвией, она будет переходить от отца к сыну, и ее повесят на стене, между «Сожалениями» и «Воспоминаниями» господина Дюбюфа.
— Ну, если взглянуть на это с такой точки зрения, то я не могу отказать столь любезному хозяину и непременно засвидетельствую ему подобным образом свою признательность.
Господин Зубалов и в самом деле принес мне шляпу, которая шла мне так, словно ее сделали специально для меня.
— Теперь, — заявил Фино, — на дрожки — и в театр.
— Неужели нужны дрожки, чтобы пересечь площадь?
— Во-первых, вы забываете, что я приехал из дому, а во-вторых, разве вы не заметили, вселяясь во дворец Зубалова, что начался небольшой дождь? Такого дождя вполне достаточно, чтобы уже сейчас грязь была по щиколотки; если он продолжится, то завтра грязь будет по колено; если же он затянется, то послезавтра грязь будет по пояс. Вы, дорогой друг, еще не имеете понятия о том, что такое тифлисская грязь, но, прежде чем вы покинете Тифлис, вам придется с ней познакомиться: случается, что нижнего уровня ваших дрожек уже недостаточно, и тогда вы вынуждены взбираться на скамью, как Автомедон. Из дома, к которому вы подъехали, вам перебрасывают доску, и вы наносите свои визиты, переходя по висячему мосту. Вот, скажем, двадцать восьмого августа тысяча восемьсот пятьдесят шестого года случилась буря: я говорю вам о ней потому, что она была самой сильной за последнее время. Грязь шла тогда с горы такими потоками — ведь у нас здесь, помимо местной грязи, принадлежащей, можно сказать, самим улицам, есть еще грязь странствующая, — так вот, повторяю, грязь шла тогда с горы такими потоками, что около тридцати домов было разрушено до основания, шестьдесят два человека утонуло и неизвестно сколько дрожек было унесено в реку. Посмотрим, однако, стоят ли еще у ворот наши дрожки.