Затем, отыскав самый высокий пригорок, господствующий над всеми окрестностями, мы застыли на нем, словно две конные статуи, а двух наших сокольников отправили на поиски дичи.
Они поскакали с соколами на руке и сворой собак, рыскавших в кустах.
Наконец, взлетел один фазан; сокольник спустил на него своего сокола, но фазан ускользнул от погони.
Затем поднялся другой фазан, и на него кинулся второй сокол. Фазан летел прямо на нас, как вдруг сокол, которому оставалось сделать три-четыре взмаха крыльями, чтобы настигнуть добычу, рухнул прямо в кустарник, как если бы ружейный выстрел перебил ему оба крыла.
Я поднял глаза, чтобы отыскать причину этого внезапного падения. В ста метрах над моей головой пролетал огромный орел. Сокол заметил его и, считая себя, без сомнения, браконьером перед лицом столь могущественного властелина, поспешил опуститься в кусты.
Орел спокойно продолжал свой полет, не проявляя к соколу никакого интереса.
Помчавшись к тому месту, где рухнул сокол, я с немалым трудом отыскал его; он спрятался в траве и весь дрожал.
Я насильно вытащил его из укрытия, но лапы у него так судорожно сжались, что он не мог держаться ни на моей руке, ни на моем плече. Мне пришлось положить его на свою согнутую руку.
Он со страхом озирался по сторонам.
Но орел был уже далеко, и небо было пусто.
Подъехавший сокольник взял сокола с моей руки и успокоил его, но тот лишь спустя полчаса решился возобновить травлю упущенного им фазана.
Несмотря на это неожиданное происшествие, которое, позволив мне сделать весьма поучительные наблюдения, оказалось для меня скорее приятным, чем досадным, мы добыли в течение двух часов трех фазанов.
День клонился к вечеру, а нам оставалось проделать еще тридцать верст до Турианчая, где мы должны были заночевать; кроме того, впереди была огромная гора, на которую предстояло взобраться и с которой потом следовало спуститься, причем спускаться необходимо было при свете дня; так что мы прекратили охоту, вручили несколько рублей сокольникам и простились с ними, увозя с собой дневную добычу, обеспечившую нас провизией на остальную часть пути.
Нам предоставили новый конвой, но Нурмат-Мат остался с нами. Приняв командование над двенадцатью казаками, он двух из них послал вперед, двух оставил позади, а с восьмью другими скакал рядом с нашим тарантасом.
Такого рода предосторожности принимают всегда, если дорога не совсем безопасна.
Мы осмотрели наш арсенал, который уменьшился на карабин с разрывными пулями, подаренный Багратиону, и на револьвер, подаренный князю Хасаю Уцмиеву, после чего, заменив заряды дробью на пули, отправились в путь.
У начала подъема тарантасу пришлось замедлить ход. Мы с Муане воспользовались этим, чтобы поменять теперь уже пули на дробь, и ринулись в разные стороны от дороги, причем каждого из нас сопровождали два казака.
В итоге этой прогулки были убиты фазан и турач.
Звук ружейного выстрела, донесшийся до нас непонятно откуда, и пуля, ударившая в землю у наших ног, послужили призывом вернуться в тарантас и держаться настороже.
Однако ничего за этим не последовало, и после подъема, продолжавшегося около часа, мы достигли вершины горы.
Гора эта казалась отвесной; однако, как это бывает в некоторых местах горного массива Мон-Сени, по ее крутому склону извивилась, словно огромная змея, дорога, и мы стали спускаться по ней.
По виду дорога была пугающей, хотя и достаточно широкой, чтобы на ней могли разъехаться два экипажа; однако открывающийся с нее горизонт был великолепен.
Так что он отвлекал нас от дороги.
Мы спускались между двумя хребтами Кавказа: у правого хребта подошва была лесистой, середина — голой и безжизненной, а вершина — заснеженной; левый, более низкий, имел лазоревую подошву и золотистую вершину; между хребтами лежала необъятная долина, а точнее говоря, равнина.
Картина была поразительной.
Однако, глядя на каждом повороте дороги вниз и измеряя расстояние, отделявшее нас от этой равнины, я не мог сдержать дрожь, пробегавшую по моим жилам. Что же касается нашего ямщика, то казалось, будто в него вселился дьявол; с той минуты, как мы начали спуск, он с похвальной привычкой своих сотоварищей, да еще и побуждаемый услышанным выстрелом, пустил упряжку в галоп, так что те казаки, что составляли наш авангард, вскоре пропали из виду; те, что сопровождали нас, остались позади, ну а тех, что были в авангарде, мы сначала догнали, а затем и опередили.
Тщетно кричал ему по нашей просьбе Калино, требуя придержать лошадей: ямщик даже не отвечал нам, а напротив, все сильнее хлестал лошадей, чтобы они мчались с той же скоростью или даже еще быстрее, если такое было возможно. При всем том он правил экипажем, как Нерон, с исключительным постоянством держась середины дороги, и, что успокаивало еще в большей степени, ему, восседавшему на козлах, опасность убиться грозила в десять раз больше, чем нам.
Этот бешеный спуск, на который нам следовало потратить часа два, был совершен за пятьдесят минут; мы приближались к равнине с такой скоростью, какая была сравнима лишь с нашим удовлетворением от этого. Наконец мы оказались на дне долины и вместо извилистого пути, всем поворотам которого нам только что приходилось следовать, увидели перед собой длинную прямую дорогу, заканчивавшуюся у окраины Ахсу.
Внезапно, в ту самую минуту, когда мы уже было решили, что опасность миновала, ямщик закричал Калино, сидевшему рядом с ним на козлах:
— Возьмите вожжи и правьте: у меня в голове помутилось, в голове помутилось!
Мы не поняли ни слова из того, что он сказал, но видели, что на наших глазах разыгрывается какая-то пантомима из числа самых пугающих.
Лошади, вместо того чтобы плавно свернуть на прямую дорогу, лежавшую перед ними, продолжали свой бег в косом направлении, то есть мчались прямо к оврагу с крутыми склонами.
Калино выхватил вожжи из рук ямщика, но было уже слишком поздно.
Затем, видимо, и у него в голове помутилось.
То, что случилось дальше, произошло с быстротой молнии.
Ямщик исчез первым; он скатился вниз, а лучше сказать, провалился и исчез между лошадьми.
Калино, напротив, был подброшен вверх: тарантас натолкнулся на скалу.
Этот толчок выбросил Муане из экипажа, но нежно, мило — на мягкую траву, впитавшую влагу небольшого ручейка.
Мне же удалось ухватиться обеими руками за ветвь дерева, так что я был выдернут из тарантаса, словно клинок, выдернутый из ножен.
Ветвь согнулась под моим весом, и я оказался в футе от земли.
Мне осталось лишь спрыгнуть, так что этим все и ограничилось.
Муане был уже на ногах.
Но с двумя другими все обстояло иначе.
Ямщик по-прежнему лежал под ногами у лошадей. Голова и руки у него были в крови.
Калино упал на вспаханную землю и пострадал не так уж сильно.
Однако его сильно беспокоило одно обстоятельство.
На нем были мои часы, довольно ценное украшение, изготовленное Рудольфи.
Ему поручалось сообщать нам по первому требованию, который сейчас час.
Вместо того чтобы прикрепить конец цепочки этих часов к пуговице жилета, он из щегольства прицепил его к рединготу.
Так вот, во время исполненного им акробатического прыжка крепкая и в то же время гибкая ветка подцепила цепочку и, выдернув часы из жилетного кармашка, забросила их неизвестно куда.
На пуговице осталась разорванная цепочка, однако часы исчезли бесследно.
Калино обрисовал мне затруднительное положение, в котором он оказался.
— Сначала поможем ямщику, — сказал я ему, — а часами займемся потом.
Калино отказывался понимать, что ямщик может быть важнее часов: для него, напротив, часы были важнее человека.
Однако я настоял на своем. К тому же Муане уже взялся за вожжи лошадей, пытаясь распрячь их.
Однако на Кавказе лошадей запрягают каким-то совершенно особым способом: то, что у нас ремень, — здесь веревка; то, что у нас пряжка, — здесь узел. Я вытащил кинжал и перерезал постромки.