Неловкость их положения еще более усугублялась отчаянием дона Филиппо.
Можно догадаться, что пока об описи имущества не могло быть и речи: разве можно было из-за каких-то жалких ста пятидесяти дукатов наложить арест на мебель человека, которому только что разбили фарфора на две тысячи экю!
Комиссар полиции и исполнитель попытались успокоить дона Филиппо, но тот был безутешен, и не столько из-за дорогого фарфора — дону Филиппо приходилось переживать и другие потери, и куда более значительные. Дело в том, что фарфор был отдан ему на хранение. Когда его владелец, любитель редкостей, придет требовать назад свое сокровище, дон Филиппо не сможет его вернуть и будет обесчещен.
Комиссар и исполнитель решили устроить складчину. Если бы дело подверглось огласке, их репутации был бы нанесен серьезный урон: закон позволяет своим слугам описывать имущество, но не разрушать его. В качестве возмещения за ущерб они предложили дону Филиппо сумму в триста дукатов и пообещали употребить свое влияние, чтобы добиться у его заимодавца отсрочки в месяц для уплаты по векселю. Дон Филиппо со своей стороны повел себя благородно и великодушно. Истинная боль несовместима с расчетами, поэтому он согласился на все не споря. Комиссар и судебный исполнитель удалились — немое отчаяние дона Филиппо разбило им сердце.
Данная дону Филиппо отсрочка истекла, но, как можно догадаться, должник и не подумал погасить свой долг хотя бы частично. Это привело к тому, что однажды утром, внимательно следя через окно за тем, что происходит на улице, — этой предосторожностью он никогда не пренебрегал, если над ним висела угроза ареста, — дон Филиппо увидел, что дом его окружен караульными. Дон Филиппо был философом. Он решил провести день в размышлениях над превратностями судьбы и впредь выходить из дома только по вечерам. К тому же дело происходило в разгар лета, а кто же летом в Неаполе выходит на улицу днем, кроме собак и судебных стражников? Так прошла неделя, в течение которой стражники несли неусыпный, но бесполезный караул.
Через неделю дон Филиппо встал, как обычно, в девять часов утра (перестав выходить из дому, он совершенно обленился). Он выглянул в окно: улица была пуста, ни одного стражника! Но дон Филиппо слишком хорошо изучил поведение своих врагов, чтобы поверить, будто в одно прекрасное утро без всякой на то причины он вдруг от них избавился: преследователи либо спрятались, чтобы он поверил в их отсутствие, и набросятся на него, как только он, стосковавшись по солнцу и воздуху, выйдет подышать на улицу, либо отправились к председателю судебной палаты, чтобы добиться от него позволения арестовать должника прямо в доме. Едва эта мысль посетила дона Филиппо, как он с проницательностью гения тут же счел ее справедливой и, призвав на помощь свое чутье, задумался, как ему быть: наконец-то он столкнулся с опасностью, достойной его, и теперь предстояло справиться с ней.
Дон Филиппо принадлежал к тем искусным полководцам, которые рискуют дать бой только если они уверены, что выиграют его, но которые при случае умеют выжидать, как Фабий, или хитрить, как Ганнибал. Однако теперь речь шла не о том, чтобы дать сражение, а о том, чтобы спастись бегством. На этот раз надо было найти неприкосновенное убежище — иными словами, предстояло укрыться в церкви, ибо церковь в Неаполе является приютом для воров, душегубов, отцеубийц и даже для должников.
Но добраться до церкви было непросто. Ближайшая церковь находилась на расстоянии по меньшей мере шестисот шагов. Мы говорили, что есть книга под названием "Неаполь без солнца", но нет книги, озаглавленной "Неаполь без судебных стражников".
Внезапно дону Филиппо приходит великолепная мысль. Накануне его старая служанка слегка приболела. Дон Филиппо входит к ней, застает ее в кровати, подходит к ней и щупает пульс.
— Мария, — говорит он ей, качая головой, — бедная моя Мария, стало быть, сегодня нам хуже, чем вчера.
— Нет, ваше превосходительство, напротив, — отвечает старуха, — я чувствую себя гораздо лучше и собиралась встать.
— Не вздумай, добрая моя Мария! Не вздумай! Я этого не позволю. Пульс резкий, неровный, прерывистый. Налицо плетора.
— О Боже! Что это за болезнь, сударь?
— Это закупорка сосудов, по которым к конечностям течет венозная кровь и по которым кровь артериальная поступает к сердцу.
— Это опасно?
— Для философа, милая моя Мария, опасно все. Но христианин должен радоваться всему: сама смерть, которая для философа есть источник ужаса, для христианина — предмет радости. Философ пытается бежать от нее, христианин торопится приготовиться к ней.
— Сударь, вы хотите сказать, что для меня пришел час подумать о спасении души?
— Об этом всегда следует думать, славная моя Мария, благодаря этому ты не будешь застигнута врасплох.
— И что же, мне уже пора готовиться?
— Нет, разумеется, нет. Тебе еще до этого далеко. Но на твоем месте, милая Мария, я послал бы за священником, чтобы причаститься.
— Ах, Боже мой! Боже мой!
— Ну-ну, не падай духом! Если не ради себя самой, сделай это ради меня, Мария. Я так расстроен, так встревожен, а это меня успокоит, честное слово!
— Ах, и в самом деле я чувствую себя скверно.
— Вот видишь!
— Не знаю, не упустила ли я время.
— Конечно, нет, если ты поторопишься.
— О! Причаститься! Причаститься, дорогой мой хозяин!
— Теперь же, добрая моя Мария.
Сынишку привратника послали в приходскую церковь, и через десять минут послышался звон колокольчиков ризничего; дон Филиппо вздохнул свободно.
Мария причастилась со смирением и верой, оказавшимися поучительными для всех присутствующих, после чего ее набожный хозяин, давший старой служанке столь добрый совет и не покидавший ее во все время причастия, взялся за одну из ручек балдахина, чтобы вместе с процессией отправиться в церковь.
В дверях он столкнулся с судебными стражниками, которые с ордером в руках пришли домой арестовывать его. Но при виде Святых Даров они попадали на колени. Мимо них прошествовали сначала ризничий, позвякивавший колокольчиком; затем два лаццарони, одетые ангелами, затем приходские братья милосердия, шедшие парами с факелами в руках; затем священник, несший причастие, и, наконец, их должник, во все горло распевавший "Те Deum laudamus" и ускользавший от них благодаря тому, что он нес балдахин.
Прибыв в церковь и, следовательно, оказавшись в безопасном месте, дон Филиппо написал Марии, что она так же больна, как и он сам, и что ей следует присоединиться к нему как можно быстрее.
Час спустя достойная пара воссоединилась.
А кредитору достались четыре стула, буфет и четыре корзины битого фарфора: все это было продано с торгов за четыре карлино.
У дона Филиппо больше не было нужды в мебели. Он временно нашел обставленное жилье. Его друг-артист, так замечательно изображавший англичан, внезапно, по столь же невероятному, сколь и уместному капризу судьбы, стал миллионером. Один безумно богатый англичанин, покинувший Англию, ибо на него напал сплин, приехал в Неаполь, как туда обычно приезжают англичане. Он отправился посмотреть Пульчинеллу — и не рассмеялся. Он пошел послушать проповеди капуцинов — и не рассмеялся. Он присутствовал при чуде святого Януа-рия — и не рассмеялся. Доктор считал, что его пациент обречен.
Как-то раз англичанин надумал пойти в театр Фьорен-тини. Там давали переводную пьесу знаменитейшего синьора Скриба "Англичанки шутки ради". В Италии все пьесы — Скриба. Я видел, как играли "Марино Фальери" Скриба, "Лукрецию Борджа" Скриба, "Антони" Скриба, а когда я уезжал, объявили о "Звонаре святого Павла" Скриба.
Итак, больной отправился на "Англичанок шутки ради" Скриба и при виде Лелио, который играл одну из этих дам (Лелио и был другом дона Филиппо), расхохотался так, что доктор даже испугался, как бы его пациент, подобно Бобешу, не умер от смеха.
На следующий день англичанин вернулся во Фьоренти-ни: там играли "Двух англичан" Скриба, и больной сплином хохотал еще больше, чем накануне.