IV
ТОЛЕДО
Толедо — улица, которая принадлежит всем. Это улица ресторанов, кафе, магазинов; это артерия, питающая и пересекающая все кварталы города; это река, в которую потоками вливается толпа. Аристократы проезжают по ней в экипажах, буржуа торгуют здесь тканями, а простой люд отдыхает после обеда. Для дворянина — это место прогулок, для торговца — базар, для лаццарони — жилье.
Толедо — это также первый шаг, сделанный Неаполем на пути к современной цивилизации, как ее понимают наши прогрессисты. Толедо соединяет город поэтический с городом промышленным, это нейтральная территория, где можно с любопытством наблюдать за уходящим старым миром и за вторжением мира нового. Рядом с привычной остерией со старыми, засиженными мухами занавесками галантный французский кондитер выставляет напоказ свою жену, свои бриоши и ромовые бабы. Напротив респектабельного торговца древностями, производимыми для господ англичан, красуется лавка торговца химическими спичками. Над лотерейной кассой разместился блестящий парикмахерский салон. И наконец, последняя характерная черта происходящего слияния старого и нового: улица Толедо вымощена лавой, как Геркуланум и Помпеи, а освещается газом, как Лондон и Париж.
Все на улице Толедо заслуживает внимания, но, поскольку невозможно описать все, ограничимся самым выдающимся и замечательным, что на ней есть, а именно тремя дворцами: королевским дворцом на одном конце улицы, ратушей — на другом и дворцом Барбайи — посередине.
Что касается королевского дворца, то у нас еще будет возможность рассказать о нем. Перейдем к ратуше. Она состоит из: 1) двенадцатиместной кареты, раскрашенной и вызолоченной в наилучшем испанском стиле XVII века; 2) двенадцати магистратов, избранных наполовину среди дворянства, наполовину среди неаполитанских буржуа, с гордостью носящих плащ и шпагу, обутых в маленькие башмаки с пряжками и увенчанных огромными париками, как у Людовика XIV; 3) из шести лошадей в парадной сбруе, украшенных султанами и покрытых пышными попонами. Обязанности персонала ратуши таковы: карета должна дважды в год выезжать из сарая, двенадцати магистратам поручено сидеть в ней, а шести лошадям полагается тянуть их с одного конца улицы Толедо на другой как можно медленнее. Все замечательно справляются со своим делом.
Теперь остается объяснить моим читателям, кто такой Барбайя, а точнее, кто такой был Барбайя, ибо, увы, в то время, когда я пишу эти строки, великого человека нет в живых, от громкой славы его не осталось ни следа — эта яркая звезда угасла.
Доменико Барбайя был типичным итальянским импресарио. Во Франции мы знаем директора, заведующего постановочной частью, королевского комиссара, кассира, контролеров, но кто такой импресарио — мы не знаем. А он не только един во всех этих лицах, но и представляет собою еще нечто большее. Наши театры управляются конституционным путем, наши директора царствуют, но не управляют, согласно знаменитой парламентской максиме. Итальянский импресарио — деспот, царь, султан, правящий в своем театре по божественному праву. Подобно законным владыкам, он не знает иных правил, кроме собственной воли, и отчитывается в своем управлении только перед Богом и собственной совестью.
Он одновременно ловко эксплуатирует артистов и является для них снисходительным отцом, абсолютным властелином и преданным другом, просвещенным советчиком и неподкупным судьей.
Этот человек торгует «белым товаром» и распоряжается им как ему вздумается, не признавая ни за кем право посещать подмостки, ограждая свое добро от посторонних посягательств и защищая его с истинно американской отвагой.
К тому же на стороне импресарио не только право, но и сила. В его распоряжении кавалерийский пикет и взвод пехоты, комиссар полиции и капитан гарнизона, полицейские агенты, карабинеры, жандармы — чтобы немедленно отправить в тюрьму певцов, если тем вздумается капризничать, и зрителей, если они осмелятся свистеть без причины.
Итак, Доменико Барбайя I царствовал безраздельно как абсолютный монарх в течение сорока лет. Это был человек среднего роста, но сложенный как Геркулес, с мощной грудью, квадратными плечами и железными кулаками. Внешности он был вполне заурядной, и черты лица его не отличались правильностью, но глаза искрились сметкой, умом и хитростью.
Гольдони предсказал его появление, написав комедию «Ворчун-благодетель». Это был человек добрейшей души, но он отличался крайне грубыми манерами и на редкость необузданным и вспыльчивым нравом. Невозможно перевести ни на один язык тот набор ругательств, которым он пользовался по отношению к артистам своего театра. Но ни один из них не таил на Барбайю зла, ибо все были уверены, что при малейшем успехе тот горячо их облобызает, при малейшей неудаче утешит со всей деликатностью, а при малейшей болезни будет ухаживать за ними днем и ночью с отцовской преданностью и заботой.
Начав официантом в одном из миланских кафе, Барбайя преуспел настолько, что руководил в одно и то же время театрами Сан Карло, Ла Скала и Венской оперой, безраздельно и бесконтрольно царил над итальянской и немецкой публикой, из которых одна считается самой капризной, а другая — самой требовательной в мире. Собрав по грошам свое состояние, Барбайя благородно тратил его с королевской щедростью, великодушно оказывая всяческие благодеяния. У него были дворец, где жили артисты, вилла, предназначенная для друзей, он устраивал публичные игры для всеобщего увеселения. Он обладал поразительным природным даром — не умея ни написать письма, ни прочесть ноты, он с безошибочным здравым смыслом намечал поэтам планы их либретто, а композиторам подсказывал выбор их сочинений. Наделенный Богом самым неблагозвучным и крикливым голосом на свете, он воспитывал своими советами лучших итальянских певцов. Говорил он только на миланском диалекте, но его прекрасно понимали короли и императоры, с которыми он общался на равных.
Залогом выполнения им своих обязательств служило данное им слово, и он никогда не соглашался ни на какие условия. Приходилось сдаваться на его милость. Он всегда знал, чем щедро вознаградить и как сурово наказать. Если какой-нибудь город вел себя покладисто, когда речь заходила о декорациях; если публика поддерживала дебютантов с той благожелательностью, которая утраивает силы артистов; если власти не скупились на субсидии — то и город, и публика, и власти сразу же оказывались в милости у импресарио. Он посылал им Рубини, Пасту, Лаблаша — цвет своей труппы. Но если какой-нибудь другой город, напротив, вел себя слишком требовательно; если публика злоупотребляла купленным ею правом освистать артиста; если власти выставляли чрезмерные требования — Бар-байя сплавлял им отбросы своей труппы, своих «собак», как он называл их, используя сильные выражения; он терзал слух публики в течение целого сезона и выслушивал жалобы и освистывания с тем же хладнокровием, с каким римский император наблюдал за происходящим на арене цирка.
В вечер премьеры надо было видеть благородного импресарио, сидящего в красивой ложе авансцены, напротив короля. Серьезный и невозмутимый, он поворачивался то к актерам, то к публике. Если артист ошибался, Бар-байя первым приносил его в жертву с суровостью, достойной Брута, бросая ему: «Сап de Dio!»[4], что заставляло дрожать весь зал. Если же, напротив, не права бывала публика, Барбайя выпрямлялся, словно змея, готовая к атаке, и кричал в зал во весь голос: «Figli d'una vacca[5], да замолчите же! Вы заслуживаете одного только сброда!» Если король вдруг забывал поаплодировать в нужную минуту, Барбайя довольствовался тем, что пожимал плечами и с ворчанием выходил из ложи.
Барбайя никому не доверял формирование труппы; он из принципа старался как можно реже ангажировать известных артистов, ибо их слава, достигнув апогея, могла идти только на убыль, и со знаменитостями можно было скорее понести убыток, чем оказаться в выигрыше. Барбайя предпочитал сам создавать таланты и обычно начинал свои опыты in anima vili[6].