О Германия! Германия! Земля обетованная для влюбленных и охотников!
Прошла ночь, наступил день, и мы пробудились от сна, засыпанные, словно жители Помпей, толстым слоем песка.
Каждый из нас проделал в нем отверстие, открыл глаза и, взглянув на соседа, расхохотался.
За этим последовали комплименты.
Графиня была припудрена в стиле а ла марешаль, и никто никогда не подумал бы, что пудра настолько ей к лицу.
В одиннадцать часов утра наш поезд прибыл в Берлин.
Там мы обнаружили экипажи, ожидавшие нас на станционной платформе, и завтрак, приготовленный в гостинице «Рим». Все это устроил Максим, который проделал путь, не останавливаясь в Кёльне, и приехал в Берлин на шесть часов раньше нас.
Нашим первым побуждением было спросить, нельзя ли принять ванну.
Оказалось, что ванны имелись прямо в гостинице.
Они находились в изумительно прохладном полуподвальном помещении.
Я решил совершенно ни с кем не встречаться в Берлине и сохранять королевское инкогнито, но никоим образом не потому, что у меня было намерение пренебрегать городом Фридриха II; дело в том, что, несмотря на предписанные доктором английский и диахильный пластыри, фурункул, вскочивший у меня на скуле, приобрел огромный размер, и мне совсем не хотелось показываться в таком виде на людях.
Стоило мне очутиться в ванне, как в дверь постучали, и я с той печальной интонацией, с какой мне привычно раз шестьдесят в день повторять это же самое слово в Париже, крикнул:
— Войдите!
Воспользовавшись разрешением, на пороге показался гостиничный слуга, вручивший мне визитную карточку.
В Берлине уже знали, что я приехал!
Кто меня предал: неведомый гонец, почтовый голубь, электрический телеграф? Несомненно, все это мне предстояло сейчас узнать из визитной карточки, которую я держал в руках.
Я прочел:
«Александр Дункер, книготорговец ».
Книготорговец — да это почти член семьи, перед ним не приходилось стесняться.
И я снова крикнул:
— Войдите!
Господин Дункер вошел.
Он узнал о моем приезде — от кого, мне осталось неизвестно — и пришел отдать себя в мое распоряжение, чтобы походить со мной по городу.
Я выставил на обозрение свой фурункул.
В ответ на это г-н Дункер заметил, что нарыв находится в таком состоянии, когда он перестает казаться уродством и воспринимается скорее как нечто диковинное; ни в коем случае не желая лишать берлинцев этой диковинки, я пообещал достойному книготорговцу, что мы вместе с Муане придем за ним в два часа дня в его магазин и втроем побродим по городу.
В два часа мы были у него.
Я настаивал на том, чтобы в первую очередь мы посетили Новый Музей, где Каульбах создавал в это самое время свою шестую фреску; г-н Дункер уступил моей просьбе с тем большей готовностью, что гравюры этих фресок издавал он сам.
Если бы на моем месте был Теофиль Готье с его удивительным талантом образного рассказа, он описал бы вам эти шесть фресок в мельчайших подробностях; я же лишь прошелся перед ними в своей слишком тесной обуви, и мне запомнилось только, что они красивы и что немецкая художественная школа, в особенности берлинская, отличается мастерством в настенной живописи.
Особенно великолепны фигуры, призванные изображать Архитектуру, Поэзию, Живопись и Музыку.
Тем не менее я сделал бы г-ну Каульбаху одно маленькое замечание; ведь каким бы незначительным ни было замечание, человек с таким талантом, как у этого художника, может извлечь из него пользу.
На его фреске «Архитектура» две крылатые фигуры, одна из которых несет Парфенон, а другая — Страсбургский собор, одинаковы по виду. Это представляется нам ошибочным не только с точки зрения искусства и археологии, но еще и религии.
Каждая из этих двух фигур должна иметь признаки, соответствующие сооружению, которое она несет: одной следовало быть гением, а другой — ангелом.
По лестнице мы поднялись в греческий зал.
Это одновременно музей современных фресок великой ценности и античных статуй великой красоты.
Но, увы! Здесь, как и всюду, собрание образцов античного искусства помещено рядом с современными работами лишь для того, кажется, чтобы подчеркнуть превосходство ваятелей Греции над нынешними скульпторами.
В наше время скульптор два или три года изучает анатомию в каком-нибудь анатомическом театре. Он не хуже врача знает, где находятся двуглавая, дельтовидная и портняжная мышцы. Он разбирается в хитроумном механизме, с помощью которого действуют в двух противоположных направлениях лучевая и локтевая кости. И все же, когда речь заходит о том, чтобы изобразить эти мышцы, проступающие под кожей при том или ином усилии, нет и не было ни одного скульптора, за исключением Микеланджело, который не ошибся бы в местонахождении мышцы или ее величине.
Греки, напротив, не имели теоретических познаний в области анатомии: расчленять тела людей после их смерти считалось у этих апостолов прекрасного святотатством.
Гиппократ сам рассказывает, что он, дабы иметь какое-то представление о строении нашего организма, вынужден был следовать за войсками и изучать на полях сражений внутреннее устройство человеческого тела, пользуясь страшными ранами, которые оставляли на убитых секиры и обоюдоострые мечи.
Вслед за греками тот же запрет установили и христиане, но совершенно по другой причине: почти все рабы, почти все бедняки, почти все те, кто принадлежал к низшим слоям общества, воспринимали смерть не как несчастье, а как освобождение. Поэтому у них считалось преступлением искать в смерти средство для продления жизни. Раб или бедняк и так живут чересчур долго.
И вот, несмотря на это незнание мускулатуры, античность дала нам «Лаокоона», «Умирающего гладиатора», «Борцов», «Геракла Фарнезе», «Точильщика» и двадцать, сто, тысячу других шедевров.
Что за неисчерпаемый источник эта Греция, который во времена Перикла питал Афины, Коринф, Сиракузы; во времена Августа — Рим, Александрию, Неаполь, Тарент, Арль, Геркуланум, Помпеи, а во времена Наполеона — Париж, Лондон, Мадрид, Вену, Петербург, Берлин! Весь мир!
Откуда же такое совершенство форм у Праксителя, Фидия, Клеомена и двадцати других, неведомых скульпторов, оставивших нам эту тьму шедевров.
Постоянное созерцание обнаженного тела, врожденное чувство прекрасного и способность удерживать в памяти образ — вот те три основы, которые невозможно встретить в современном искусстве.
Что поделаешь! Зато у нас есть пар, электричество, железные дороги, аэростаты и газеты, которых не было у древних: нельзя иметь все.
У нас есть даже памятник Фридриху Великому, созданный Раухом; но, хотя все его очень расхваливают, особенно берлинцы, он не идет ни в какое сравнение с простой конной статуей Бальба, найденной в Геркулануме и относящейся уже не к греческому, а к римскому искусству.
Что же касается самого города Берлина, то я не в состоянии рассказать о нем лучше, чем мой французско-немецкий путеводитель:
« Берлин, столица Пруссии, насчитывает 13 000 домов и 480 000 жителей, включая гарнизон из 16 000 солдат. Один из самых значительных и правильно спланированных городов Европы, он имеет четыре льё в окружности и триста улиц, среди них Фридрихштрассе длиной в 4 200 футов и прогулочную аллею Унтер ден Линден длиной в 2 088 футов и шириной в 170 футов, в самом начале которой находится королевский дворец с 420 окнами, имеющий 460 футов в длину и 100 футов в высоту».
Ну так вот, вы можете представить себе, что в городе с окружностью в четыре льё, где есть тринадцать тысяч домов и триста улиц, одна из которых имеет в длину 4 200 футов, я не сумел найти комнаты и кровати?
И тем не менее, это чистая правда!
В восемь часов вечера, когда я, а вернее, мы с Муане уже готовы были просить гостеприимства у короля Пруссии, который, владея дворцом длиной в четыреста шестьдесят футов и высотой в сто футов, не отказал бы, по всей вероятности, нам в пристанище, я вдруг вспомнил о ванной комнате, такой прохладной, и о ванне, такой просторной, где утром по приезде мне удалось провести восхитительный час.