Но уже 18 января ему станет плохо как никогда.
И на этот раз он окажется уже не на предсмертном, а на смертном ложе.
Девятнадцатого января все врачи Санкт-Петербурга созваны к умирающему; в Лейден и Берлин отправлены за консультациями курьеры. И вот в течение десяти дней, посредством самых сильнодействующих средств, еще более страшных, чем сам недуг, и исторгающих у больного крики, какие ни разу не исторгала у него болезнь, медицинская наука, находящаяся еще в зачаточном состоянии, грубая и, словно ребенок, неумелая, борется с призраком и не может изгнать его из покоев, в то время как больной, негодующий на собственную слабость, стыдящийся самого себя и впервые побежденный страданием, кричит: «О! Человек во мне — всего лишь жалкое животное!»
В конце концов 26 января Петр признает себя побежденным, примиряется с неизбежным, перестает бороться с болезнью и обращается к Небу; он просит оплатить его долги, освободить заключенных и принимает последнее причастие, говоря: «Господь, надеюсь, удостоит меня милосердного взгляда за то хорошее, что я сделал для своей страны!»
Двадцать седьмого января он хочет написать свою последнюю волю, он чувствует себя спокойнее, но это спокойствие — краешек савана, который смерть уже набросила на него: больного с трудом поднимают и вкладывают в его пальцы перо; с огромным усилием ему удается написать два слова:
«Отдайте все…»
Но тут перо выскальзывает из его руки, и он падает на подушки, шепча: «Анна! Пусть позовут мою дочь Анну!»
Та, которую призывает своим последним криком отец, прибегает. Однако уже слишком поздно: у него не только парализована рука, но и угас голос. Разум еще живет в царе, его глаза пытаются что-то сказать, но душа, которая упорно хочет расстаться с телом, уже не служит более посредником с миром. В течение еще пятнадцати часов остатки жизни, сохранившиеся в этом стойком сердце, борются со смертью. Наконец, 28 января 1725 года, около четырех утра, в час, когда глаза царя обычно открывались, они закрылись навсегда.
Но великое жизненное начало, одухотворявшее великого человека, не умирает вместе с ним; оно передается следующим поколениям, проникает в будущие века; прошло почти полтора века со дня смерти Петра, а Россия еще живет жизнью своего могущественного императора. И в самом деле, память о нем живет повсюду: от Балтийского моря до Каспийского, от Архангельска до Риги, от Волги до Дуная, от Азова до Ботнического залива, и я ручаюсь, что, куда бы вы ни ступили, там уже ступала его нога. Вопреки обыкновению наций, русские благодарны Петру за то доброе, что он сделал для своего народа. В Москве и в Санкт-Петербурге, в городах и деревнях, на корабельных верфях и на полях сражений собраны с благоговейной заботой воспоминания, предания и легенды, связанные с его личностью. Эти воспоминания, легенды и предания мы и сами собираем с чувством глубокого почтения, какое внушает нам гениальный человек, будь то Цезарь или Карл Великий, Людовик Святой или Петр Великий, Густав Адольф или Наполеон.
Ну а теперь, закончив обозревать этого исполина, отважно войдем в его царство.
XIII. НА БОРТУ «КОККЕРИЛЯ»
Я так долго распространялся о царе Петре, что, погрузившись в мысли об этом великом строителе кораблей, столиц и царств, вы, по всей вероятности, забыли и о том, кто рассказывает вам его историю, и о его попутчиках, и о пароходе «Владимир», на котором он совершил переход из Штеттина в Кронштадт, и о судне «Кокке-риль», специально прибывшем за нами всеми от Английской набережной.
Напомню, что на борту «Владимира» среди прочих именитых пассажиров были князь Трубецкой и княгиня Долгорукова.
Упоминая в очередной раз какую-нибудь знатную русскую фамилию — скандинавскую, московскую, монгольскую, славянскую или татарскую по происхождению, — мы не будем говорить о том, что ждет в ближайшем будущем тех, кто ее носит. После указа его величества императора Александра об освобождении крестьян вся русская аристократия, на мой взгляд, идет туда, куда наша отправилась в 89-м году и куда она пришла в 93-м, то есть ко всем чертям. Зато я расскажу, как эта фамилия возникла.
Хотя поверьте, дорогие читатели, это не всегда бывает легко установить в стране, где вот уже сто тридцать лет нет более общественной истории, причем как раз потому, что здесь слишком много историй частных.
Но я постараюсь получать верные сведения, чтобы вы могли отличить настоящих князей от мнимых.
Впрочем, эта программа мною уже выполнена относительно Трубецких и Долгоруковых — это определенно настоящие князья, ведущие свой ряд: одни от Ягеллонов, другие от Рюрика.
Граф Кушелев пригласил князя Трубецкого и княгиню Долгорукову воспользоваться «Коккерилем», чтобы прибыть в Санкт-Петербург.
Они согласились, будучи для этого достаточно благовоспитанными.
Дандре — наш друг Дандре, вы ведь его помните, не правда ли? — наш главный управляющий, человек обаятельный и полезный всегда и во всем, должен был остаться на борту «Владимира», чтобы защищать на таможне как наши интересы, так и интересы пятидесяти мест нашего багажа.
Пересадка с судна на судно оказалась довольно трудной: «Коккериль» в сравнении с «Владимиром» напоминал ореховую скорлупку, так что, когда с одного борта на другой перебросили сходни, оказалось, что наклон у них такой же крутой, как у крыши Парижской ратуши.
Поэтому наши первые шаги в России напоминали катание на русских ледяных горках. Никакого иного способа перейти с одного борта на другой, кроме как соскользнуть вниз на собственном заду, не существовало. Подобный способ передвижения, вполне естественно, вызвал у наших дам замешательство.
Все собрались на совет, дабы обсудить возникшую трудность, и придумали средство ее преодолеть: оно состояло в том, чтобы перебросить сходни с «Владимира» на колесо «Коккериля», оттуда перебраться на капитанский мостик и затем по трапу спуститься на палубу. Все это было возможно, хотя и не очень удобно.
Со стороны Выборга дул премилый финский ветерок, вроде того, что резал лицо Гамлету, стоявшему на крепостных стенах Эльсинора. Море, чувствительное к такой ласке, становилось все более и более неспокойным, и каждая волна, вздымаемая его дыханием, отдаляла или сближала стоявшие рядом суда.
Четыре матроса, по два с каждой стороны, ухватились за переносный мостик и стали опорами — одни на «Кок-кериле», другие на «Владимире».
Речь шла о том, чтобы воспользоваться моментом, когда корабли сблизятся друг с другом, и тем самым сделать переход как можно короче.
Как это всегда делается при кораблекрушениях, сначала позаботились о детях, затем о дамах, а потом о горничных.
Что же касается мужчин, то им было предоставлено право спасаться кто как может.
Вся эта операция сопровождалась бесконечными криками, смешанными со взрывами смеха, и закончилась без всяких происшествий.
Дандре остался на «Владимире» один.
У спуска с капитанского мостика нас ожидали двое слуг в парадных ливреях.
В кают-компании был накрыт завтрак на двадцать персон.
Но любопытство удерживало всех на мостике, и завтрак перенесли на более поздний час.
Какая же это была неосмотрительность!
Наконец, как только была размещена последняя горничная, произведена перекличка и стало ясно, что три собаки, кошка и черепаха находятся в полном порядке, «Коккерилю» дали приказ отчаливать от «Владимира».
«Коккериль» чихнул, выпустил струю дыма, кашлянул, забил колесами по воде и отделился от своего огромного собрата, словно ласточка, отлетающая от дома, к которому прилеплено ее гнездо.
Дандре, оставленный на борту «Владимира» вместе с пятьюдесятью семью местами багажа, бросил на нас печальный взгляд; мы ободряюще помахали ему в последний раз и поплыли к Санкт-Петербургу.
Но что случилось дальше с несчастным Дандре, осталось загадкой. Возможно, «Владимир» пошел вместе с ним на дно, а может быть, среди наших пятидесяти семи багажных мест обнаружили нечто компрометирующее и багаж вместе с его хранителем отправили в Сибирь.