Да обережет их в пути Господь! Со времени восшествия на престол нового императора всем известно, что и оттуда возвращаются.
Но в ожидании багажа, в течение целых трех дней, у нас не было ни жилетов, ни галстуков, ни рубашек, за исключением тех, что таможня позволила нам пронести на себе, как говорится в бельгийских таможенных правилах.
И потому, дорогие читатели, получив от одной нашей очаровательной соотечественницы приглашение на обед по случаю ее именин, я был вынужден написать следующее послание:
«Самому прекрасному из всех ангелов самый грязный из всех смертных.
Мы надеемся получить наши чемоданы с минуты на минуту; не сомневайтесь, что, если они прибудут, я с величайшей радостью явлюсь к Вам по Вашему приглашению.
Но, если мы их не получим, разве мыслимо будет замарать Ваш цветник подобным грязным пятном?
Сообщите мне по электрическому телеграфу, какой святой или какая святая ведает таможней, и я поставлю им свечку, толстую, как я сам, и высокую, как обелиск.
Не ждите нас, но все же оставьте для нас прибор.
Целую Ваши ручки; Муане целует Ваши ножки, в ожидании, когда он будет иметь право подняться до той высоты, на какой нахожусь я.
С сердечным уважением,
Алекс. Дюма».
Но возвратимся к «Коккерилю».
Море из неспокойного, каким оно было вначале, стало штормовым; ветер дул нам прямо в борт, что сообщало «Коккерилю» боковую качку, которая не замедлила произвести свое действие.
Дамы начали жаловаться на недомогание и расселись; Хьюм, утративший свою власть над земными духами, с тем большим основанием потерял ее и над духами морскими: цвет его лица менялся от розового к желтому, от желтого к бледно-зеленому, и он обнял маэстро Милле-лотти; мужчины цеплялись за такелаж, ну а я отправился завтракать, испытывая чувство, которое обычно производит на меня штормящее море, — то есть сильный аппетит.
К несчастью, в ту минуту, когда, проделав чудеса эквилибристики, я уже почти спустился по лестнице и готовился поставить ногу на порог кают-компании — вероятно, это была левая нога, — весь завтрак, тарелки, бутылки, стаканы, короче, все, что забыли прикрепить к столу, утратило равновесие и с ужасающим грохотом рухнуло на пол.
Вся фарфоровая и стеклянная посуда, стоявшая на столе, разбилась.
Я подобрал кусок хлеба и ломтик ветчины и поднялся на палубу как раз в ту минуту, когда Хьюм стал производить действия, прямо противоположные моим.
На носу корабля собралась группа пассажиров, менее других предрасположенных к укачиванию.
Сквозь туман Муане различил золотой купол и пытался показать его Хьюму, который самым энергичным образом отказывался поднять голову, ибо всякое движение казалось ему опасным для здоровья.
Я подошел к ним и смело высказал утверждение, что это купол собора святого Исаакия, построенного нашим соотечественником Монферраном.
Князь Трубецкой, в свою очередь подошедший к нам, подтвердил мою правоту.
Однако князь подошел не только для этого, но еще и для того, чтобы пригласить меня на волчью охоту в лесах Гатчины, где, как говорят, волки столь же многочисленны, как зайцы в Сен-Жерменском лесу. Волчья охота, как и медвежья, — одно из излюбленных удовольствий русских, но, поскольку потомки Рюрика любят опасность ради опасности, они придумали охоту, которой сопутствуют сразу две опасности: первая — быть съеденными волками, как Бодуэн I, император Константинополя, а вторая — разбиться на собственной колеснице, как Ипполит, сын Тесея.
Осуществляется этот хитроумный замысел — причем, разумеется, зимой, когда недостаток пищи делает волков кровожадными, — следующим образом.
Три или четыре охотника, каждый с двуствольным ружьем, садятся на тройку.
Тройка — это какая-нибудь повозка: дрожки, кибитка, коляска или тарантас, запряженная тремя лошадьми, так что название экипажа происходит от его упряжки, а не от его формы.
Из этих трех лошадей средняя бежит только рысью, а левая и правая — только галопом; средняя рысит, низко опустив голову, и называется «поедатель снега». Две другие, на которых приходится лишь по одной вожже, привязаны к оглобле за середину туловища и галопируют, изогнув голову в сторону: одна вправо, другая влево. Их называют «бешеными».
Упряжка, таким образом, во время бега похожа на раскрытый веер.
Управляет тройкой кучер, в котором ездоки должны быть вполне уверены, если, конечно, есть на свете кучер, в котором можно быть вполне уверенным.
К задней части повозки веревкой или, для большей надежности, цепью привязывают поросенка.
Веревка или цепь должны быть длиной около двенадцати метров.
Поросенка бережно доставляют в повозке до опушки леса, где рассчитывают начать охоту.
Там его ссаживают на землю, кучер отпускает поводья, и лошади бегут: средняя в тройке — рысью, боковые — галопом.
Поросенок, не привыкший к такому аллюру, испускс:;т жалобный визг, который вскоре переходит в вопли.
Как только начинаются эти вопли, появляется первый волк и устремляется вдогонку за поросенком; потом появляются два волка, потом три, потом десять, потом пятьдесят волков.
Все они борются за поросенка, дерутся друг с другом, стараясь приблизиться к нему и дотянуться до него: одни когтями, другие зубами.
Бедняга переходит от воплей к отчаянным крикам.
Эти крики будят волков в самых дальних уголках леса.
Все хищники на три льё в округе сбегаются, и тройку преследует уже целая стая.
Вот тогда-то и становится необходимым хороший кучер.
Лошади, испытывающие инстинктивный ужас перед волками, впадают в безумие.
Та, что бежала рысью, скачет галопом, а те, что галопировали, закусывают удила.
Все это время охотники стреляют наугад, поскольку целиться нет необходимости.
Поросенок визжит, лошади ржут, волки завывают, ружья грохочут.
Такому концерту позавидовал бы и сам Мефистофель на шабаше.
Упряжка, охотники, поросенок, стая волков — уже не более чем подхваченный ветром смерч, который взметает вокруг себя снег и, словно грозовая туча, мечет молнии и громы.
Пока кучер не теряет управления лошадьми, как бы они ни обезумели, — все идет хорошо.
Но если он перестает держать их в руках, если упряжка зацепилась, если тройка опрокинулась — тогда все кончено.
На следующий день, через два дня, через неделю будут найдены обломки коляски, стволы ружей, скелеты лошадей и наиболее крупные кости охотников и кучера.
Прошлой зимой князь Репнин устроил такую охоту, и она едва не стала последней в его жизни.
Оказавшись вместе с двумя своими друзьями в одном из принадлежащих ему имений, которое граничит со степью, он решил поохотиться на волков или, скорее, дать волкам поохотиться на себя.
Были приготовлены широкие сани, в которых легко, не стесняя своих движений, могли разместиться три человека; в сани запрягли трех лошадей, а управлять ими доверили многоопытному кучеру, местному уроженцу.
Каждый охотник имел при себе пару двуствольных ружей и полторы сотни патронов. Места распределили следующим образом: князь Репнин сидел спиной к кучеру, а друзья князя расположились по бокам саней, спиной друг к другу.
И вот они приехали в степь, то есть в бескрайнюю пустыню, покрытую снегом.
Охота была ночная.
Полная луна блистала на небе, и лучи ее, отраженные снегом, распространяли такое сияние, что оно могло поспорить с дневным светом.
Свинью спустили вниз, и сани пришли в движение.
Чувствуя, что ее куда-то силой волокут, свинья закричала.
Появилось несколько волков, но сначала они были малочисленны, боязливы и держались в отдалении.
Понемногу число их стало увеличиваться, и, по мере того как число их увеличивалось, они все смелее приближались к охотникам, которые, чтобы побыстрее приступить к делу, не заставляли тройку бежать быстрее обычного, несмотря на нетерпение, проявляемое испуганными лошадьми.