Хищников было уже около двадцати, когда они оказались достаточно близко, чтобы началось побоище.
Раздался выстрел, и один волк упал.
Стая пришла в сильное волнение, и охотникам показалось, что численность ее уменьшилась вдвое.
И в самом деле, вопреки поговорке «Волк волка не сожрет», семь или восемь голодных зверей отстали, чтобы растерзать своего мертвого собрата.
Но вскоре ряды стаи опять пополнились. Со всех сторон слышались завывания, перекликавшиеся с другими завываниями; со всех сторон видны были острые морды и сверкающие, как карбункулы, глаза.
Волки были на расстоянии ружейного выстрела, и охотники открыли непрерывный огонь.
Но, хотя почти все пули достигали цели, стая, вместо того чтобы становиться меньше, все увеличивалась, и вскоре это была уже не стая, а плотная масса хищников, которые преследовали охотников.
Бег волков был так стремителен, что казалось, будто они летят над снегом, и так легок, что они не производили ни малейшего шума; эта движущаяся масса, похожая на безмолвный морской прилив, неумолимо приближалась, несмотря на непрерывный огонь, который открыли трое охотников.
Стая растянулась за тройкой огромным полумесяцем, концы которого уже начали опережать лошадей.
Численность волков возрастала с такой скоростью, что казалось, будто они выходят из-под земли.
В их появлении было нечто сверхъестественное.
И в самом деле, невозможно было объяснить присутствие двух или трех тысяч волков в пустынной местности, где за целый день с трудом удавалось обнаружить двух или трех.
Свинью, чтобы она перестала кричать, втянули обратно в сани, поскольку ее крики лишь усиливали смелость преследователей.
Ружейный огонь продолжался, хотя более половины боевых припасов было уже израсходовано. Их оставалось лишь на пару сотен выстрелов, а волков, окружавших тройку, было две или три тысячи.
Концы полумесяца с каждой минутой сближались, угрожая сомкнуться вокруг саней, лошадей и охотников, находившихся в его центре.
Если бы хоть одна лошадь упала, все было бы кончено, но испуганные рысаки, выдыхая огонь, неслись вперед громадными скачками.
— Что ты думаешь об этом, Иван? — спросил князь у кучера.
— Я думаю, что дела наши не так уж хороши, князь.
— Так ты боишься?
— Эти бесы вкусили крови, и, чем больше вы будете стрелять, тем больше их будет.
— Ну, и что ты предлагаешь?
— Если позволите, князь, я отпущу вожжи.
— А ты в лошадях уверен?
— Я за них ручаюсь.
— А за нас ты ручаешься?
Кучер ничего не ответил, не желая, видимо, брать на себя лишних обязательств.
Он направил лошадей к дому и отпустил вожжи.
Благородные животные, которые, казалось, и так уже неслись во весь опор, подстегиваемые страхом, удвоили скорость и отчаянными прыжками устремились вперед.
Кучер подбодрил их еще больше резким свистом в тот миг, когда они описывали дугу, которой предстояло рассечь один из концов волчьего полумесяца. Волки расступились, пропуская лошадей, и охотники приготовились взять зверей на прицел.
— Ради Бога, — крикнул им Иван, — если хотите жить, не стреляйте больше!
Его послушались.
Волки, удивленные этим неожиданным маневром, на минуту остановились в нерешительности.
За эту минуту тройка преодолела целую версту.
Когда звери бросились в погоню за санями, было уже поздно: они не смогли догнать упряжку.
Четверть часа спустя охотники уже были недалеко от дома.
Князь утверждал, что за эти пятнадцать минут его лошади пробежали более двух льё.
На следующий день он верхом отправился на поле боя: там оказалось более двухсот волчьих скелетов.
Как видите, такая охота — волнующее занятие.
Однако тех, кто соблаговолит встревожиться за мою судьбу, прошу не беспокоиться раньше времени: мы рассчитываем устроить в лесах князя Трубецкого обыкновенную облаву, а не охоту на тройке.
XIV. ПЕРВОЕ ЗНАКОМСТВО С ПЕТЕРБУРГОМ
В то время как князь Трубецкой рассказывал мне о всякого рода драматических поворотах этой охоты, Санкт-Петербург, казалось, постепенно вставал из вод на краю залива. Повсюду сверкали церковные купола, хотя и не столь высокие, как тот, что первым бросился нам в глаза: одни позолоченные, как купол Исаакиевского собора, другие лишь усеянные звездами. То были купола Казанского, Троицкого и Никольского соборов.
Мы уклонимся от перечисления других культовых зданий Санкт-Петербурга, упомянув, что здесь не сорок сороков церквей, как некогда было в Москве, а сорок шесть приходских и кафедральных соборов, сто дополнительных церквей и сорок пять семейных часовен, и все вместе они располагают шестьюстами двадцатью шестью колоколами.
Впрочем, все эти сооружения расположены не очень живописно, поскольку Санкт-Петербург построен на плоской равнине.
Прежде всего притягивают взгляд два отвратительных желтых здания, которые по виду напоминают казармы, с двумя зелеными куполами.
Эти зеленые купола венчают две часовни какого-то кладбища.
Русские предпочитают красить в зеленый цвет купола своих церквей и крыши своих домов; в том и другом случае подобный выбор не кажется удачным, ибо зеленый цвет куполов резко выделяется на фоне небесной синевы, а зеленый цвет крыш никак не вяжется с зеленью деревьев.
Правда, небо здесь не так уж часто бывает синим, а деревья не так уж долго зеленеют.
— У нас здесь не лето и зима, — говорила Екатерина, — а белая зима и зеленая зима.
Через некоторое время мы вошли в Неву, которая в своем устье раз в шесть шире Сены, проплыли вдоль Английской набережной и, наконец, пристали около Николаевского моста, торжественно открытого восемь лет назад.
Во времена Петра I мостов через Неву не было. Этот завзятый моряк считал, что каждый обитатель его города должен быть моряком, как и он сам.
Реку пересекали на лодках, что не всегда было безопасно.
Нас встречало от двадцати пяти до тридцати человек.
Внезапно Хьюм, который полностью пришел в себя после обильных даров, принесенных им рыбам Финского залива, захлопал в ладоши, подпрыгнул от радости и обнял меня.
Среди встречавших он увидел свою невесту.
Ну а лично меня никто не встречал, и никого из знакомых я увидеть не ожидал.
На этот раз переход с «Коккериля» на набережную был легок, ведь нас не отягощал даже багаж.
Попрощавшись с княгиней Долгоруковой и с князем Трубецким, который повторил мне свое приглашение приехать пострелять волков в Гатчине, мы разместились в трех или четырех каретах графа Кушелева, уже поджидавших нас, чтобы отвезти в загородный дом Безбородко, расположенный на правом берегу Невы, за пределами Санкт-Петербурга, в километре от Арсенала, напротив Смольного монастыря.
Первое, что должно поразить иностранца, приехавшего в Санкт-Петербург, это одноконные экипажи, называемые дрожками, с их кучерами в долгополой одежде, перехваченной кушаком с золотым шитьем или со следами золотого шитья, в шапке, напоминающей по форме печеночный пирог, и с медной ромбовидной бляхой, висящей на спине.
Эта бляха, на которой выбит номер кучера, всегда доступна седокам, и, если они пожелают пожаловаться на кучера, им достаточно снять бляху и отослать ее в полицию.
Само собой разумеется, русская полиция, как и французская, редко признает правоту кучеров.
Русские кучера, извозчики, как и почти все население Санкт-Петербурга, по большей части, не коренные жители столицы. Как правило, это крестьяне, приехавшие из Финляндии, Великороссии или Малороссии, Эстонии или Ливонии.
Они занимаются извозом с разрешения своих господ, платя им за эту полусвободу денежную повинность от двадцати пяти до шестидесяти рублей, то есть от ста до двухсот пятидесяти или двухсот шестидесяти франков. Эта денежная повинность называется оброком.
Дрожки бывают двух типов.