Те, что относятся к первому типу, имеют форму небольшого тильбюри, и в них, если потесниться, могут ехать двое.
Эти дрожки не выше, чем наши обычные детские коляски.
Дрожки второго типа не имеют аналога во Франции: представьте себе седло, сделанное для наездника, который везет за спиной у себя еще двоих, причем сидящих на том же седле, что и он.
На такие дрожки садятся верхом, как на лошадь, однако ноги при этом ставят не в стремена, а на двойную скамейку.
Кучер, сидящий впереди, похож на старшего из четырех сыновей Эмона, везущего трех своих братьев на большой турнир, который устраивает их дядя, император Карл Великий.
Этот экипаж — явно татарский, имеющий отечественное происхождение, тогда как первый завезен из-за границы и изменен в соответствии с местными вкусами и потребностями.
Мы поднялись на набережную, проехали мимо дома г-на де Лаваль-Монморанси и оказались на Адмиралтейской площади, которая постепенно утрачивает свое название и все чаще именуется Исаакиевской.
Здесь я уже мог ориентироваться, хотя никогда прежде не бывал в Санкт-Петербурге; но я основательно изучил этот город именно потому, что мне не доводилось сюда приезжать.
Поскольку мы въехали на эту площадь по набережной, слева от нас виднелся дворец, справа — Сенат, вдали — Исаакиевский собор, впереди были видны две колонны, статуя Петра Великого работы Фальконе и Адмиралтейство с его бульваром — обычным местом прогулок императора Николая и императора Александра, которые приходили сюда, особенно первый из них, в поисках встреч с народом, подобно Генриху IV.
У нас еще будет возможность поговорить об этих зданиях, и сейчас мы лишь проедем мимо них.
Через несколько минут мы проследовали вдоль Марсова поля, на котором высятся казармы Павловского полка: полк этот был создан Павлом I, и туда до сих пор зачисляются лишь те, кто обладает вздернутым носом, напоминая этим самого императора, создателя полка.
Бедный Одри! Стоило бы ему приехать в Санкт-Петербург, как он совершенно определенно, даже против своей воли, был бы назначен полковником Павловского полка.
Следуя вдоль Марсового поля, ухватываешь глазом Красный дворец, окрашенный теперь в желтый цвет, — постоянную резиденцию Павла, здание, с которым связана память о трагических событиях и в котором, как и в Ропшинском дворце, слышались предсмертные крики одного из императоров.
Я заметил угловое окно, всегда закрытое и задрапированное уже в течение пятидесяти семи лет.
Это окно траурной комнаты.
Прежде было запрещено останавливаться перед этим окном и рассматривать его. Молодого ливонца, имевшего неосторожность так поступить, препроводили внутрь дворца, в котором теперь размещается Инженерное училище, раздели, обрили и отдали на двадцать лет в солдаты.
Это было при императоре Николае.
Теперь же Муане сможет открыто, при свете дня, сидя в уголке Летнего сада, делать свои зарисовки, не опасаясь, что его отдадут в солдаты или даже сошлют в Сибирь.
Правда это уже время царствования императора Александра.
Мы свернули налево, проехали у подножия статуи Суворова (не произносите — Суваров: мы, французы, обычно безжалостно коверкаем имя одного из величайших полководцев, когда-либо существовавших на свете) и оказались на набережной, напротив крепости.
Скажем попутно, что это не только чрезвычайно скверная, но и чрезвычайно нелепая статуя Суворова, представленного в облике Ахилла.
Ахилл приносит несчастье тому, кто заимствует его облик, независимо от того, берут ли его за образец нагим или облаченным в доспехи. (Вспомните статую Веллингтона в Гайд-Парке.)
Понятно, что этот памятник Суворову был поставлен после его смерти: при жизни он никогда не разрешил бы сделать такое, ибо был слишком умен для этого.
В другой раз мы еще поговорим о Суворове, но теперь, дорогие читатели, вы должны понять, что после трехсот пятидесяти льё, проделанных по железной дороге, и четырехсот лье, проделанных на пароходе, мы старались побыстрее добраться до места назначения.
И потому, проезжая по набережной, я удовольствовался тем, что взглянул на Летний сад и на его знаменитую решетку: только ради того, чтобы увидеть эту решетку, один англичанин совершил путешествие в Санкт- Петербург.
Сойдя с парохода на Английской набережной, он нанял дрожки и произнес:
— Летний сад.
Кучер привез его к Летнему саду.
Доехав до решетки, англичанин приказал:
— Стой!
Дрожки остановились.
Англичанин в течение десяти минут осматривал решетку, несколько раз пробормотав про себя:
— Very well! Very well![7]
Затем он крикнул извозчику:
— Параход! Паскарее, паскарее!
Извозчик привез англичанина на Английскую набережную как раз к отплытию парохода на Лондон.
— Харашо, — сказал англичанин извозчику, дал ему гинею, поднялся на палубу и уехал.
Он хотел увидеть в Санкт-Петербурге лишь решетку Летнего сада, и он ее увидел.
Однако я прибыл сюда не только ради нее, а потому продолжил свой путь и проехал через Деревянный мост, бросив взгляд на крепость, колыбель Санкт-Петербурга, и колокольню собора Петра и Павла, всю в деревянных лесах, показавшихся мне сами по себе произведением искусства, которое вполне можно сравнить с самой колокольней, какой бы прекрасной она ни предстала в один прекрасный день, освободившись от них.
Нева, когда смотришь на нее с Деревянного моста, великолепна: оттуда она видна во всем своем величии.
Именно эта величественная река придает Санкт-Петербургу грандиозный внешний облик, каким обладают немногие столицы.
Но поймите меня правильно: я говорю о грандиозном внешнем облике, а не о грандиозной сущности.
Позже мы наглядно покажем, в чем состоит различие между внешним обликом и сущностью города.
Вот, например, когда речь идет о мостовых Санкт-Петербурга, внешний облик и сущность находятся в полном согласии. Примерно так же обстоит дело с мостовыми в Лионе.
Представьте себе округлые валуны, одни величиной с череп патагонца, другие размером с голову самого маленького ребенка, положенные рядом и качающиеся в своих лунках; кареты, подпрыгивающие на них, и пассажиров, трясущихся в каретах, а кроме того, рытвины посередине улицы, как на проселочной дороге, кучи булыжников, которые ждут, когда их пустят в ход как мостовой камень, но пока еще явно здесь лишние; некоторые части мостовой застланы длинными шатким досками, концы которых поднимаются вверх, как качели, сначала с одной стороны, когда карета въезжает на них, а потом с другой, когда она достигает их края; после досок тянется четверть версты щебеночного покрытия, превратившегося в пыль; затем опять идут валуны, рытвины и опять доски, и опять пыль. Таковы мостовые в Санкт-Петербурге.
Князь Вяземский написал оду, в которой он описывает состояние России XIX века: первая строфа оды посвящена улицам и проселочным дорогам.
Заметьте, дорогие читатели, что это говорю не я, а русский князь, который, будучи генеральным секретарем Министерства внутренних дел, должен был смыслить в рытвинах и проселочных дорогах:
Бог метелей, Бог ухабов,
Бог мучительных дорог,
Станций — тараканьих штабов,
Вот он, вот он, русский Бог.
Бог голодных, Бог холодных,
Нищих вдоль и поперек Бог имений недоходных,
Вот он, вот он, русский Бог.
Бог всех с анненской на шеях,
Бог дворовых без сапог,
Бар в санях при двух лакеях,
Вот он, вот он, русский Бог.
К глупым полн он благодати,
К умным беспощадно строг,
Бог всего, что есть некстати,
Вот он, вот он, русский Бог.
Поскольку мы находимся в России, удовольствуемся этим добрым Богом и не будем более придирчивы, чем местные жители.
После знакомства с мостовыми Санкт-Петербурга, способными разрушить за три года самую хорошую английскую или французскую карету, мы проехали мимо Арсенала, огромного кирпичного здания, архитектору которого хватило ума оставить зданию его естественный цвет; затем, свернув направо, мы оказались на берегу Невы, на другой стороне которой, напротив нас, высился восхитительный Смольный монастырь.