Мы проехали по набережной еще около версты. Ба! Я заметил, что у меня хватает самодовольства употреблять русские слова. Дорогие читатели, знайте раз и навсегда, что верста и километр — это ровным счетом одно и то же, и одно слово может переводиться другим. Итак, мы проехали по набережной еще версту и остановились перед большой виллой с двумя полукруглыми крыльями, примыкавшими к главному корпусу.
Вилла построена не так, как принято у нас — между двором и садом, а между двумя садами.
Наши экипажи проехали один за другим среди массива цветущей сирени.
В Санкт-Петербурге мы снова встретились с весной, которая распростилась с нами в Париже еще два месяца назад.
На ступенях крыльца выстроились все слуги графа, облаченные в парадные ливреи.
У подножия крыльца, в ожидании господ, стояло двадцать пять или тридцать длиннобородых мужиков в красных рубашках.
Граф и графиня вышли из кареты, и началось целование рук.
Потом мы поднялись по лестнице на второй этаж и вошли в большой зал, где был установлен алтарь.
Перед алтарем стоял русский священник; как только граф и графиня переступили порог зала, священник начал молебен по случаю благополучного возвращения, который, подойдя ближе, все стали с благоговением слушать. По окончании молебна — а у достойного попа хватило здравого смысла не затягивать богослужение — все обнялись, разошлись в стороны, и по распоряжению графа слуги провели каждого из гостей в отведенное ему помещение.
Позвольте, дорогие читатели, прежде всего успокоить вас в отношении того, как устроили меня.
Мои покои находились на первом этаже и выходили в сад, полный цветов: как уже говорилось, сюда только что пришла весна. Они (разумеется, я имею в виду покои) примыкали к великолепному большому залу, способному служить театром, и состояли из прихожей, небольшой гостиной, бильярдной с бильярдом, спальни для Муане и спальни для меня.
Как видите, в преддверии бивачного быта в степи нам устроили райскую жизнь. И это не считая того, что нас попросили поскорее закончить туалет, поскольку всех уже ожидал завтрак.
Напомню, что первый завтрак оказался опрокинутым на пол в кают-компании «Коккериля», но граф явно напоминал Антония, у которого неизменно жарилось на вертелах восемь кабанов, причем в разной степени готовности, чтобы в любую минуту, когда у него возникало желание перекусить между трапезами, один из них был бы надлежащим образом прожарен.
Дворецкий, хотя и отправил нам завтрак в Кронштадт, на всякий случай держал наготове еще один.
Я с некоторым опасением откликнулся на это приглашение: мне предстояло отведать русской кухни, а до меня доходили прежде скверные отзывы о ней.
Наконец, все сели за стол…
Позднее мы еще вернемся к русской кухне, о которой можно долго рассказывать, причем не только с точки зрения гастрономии, но и гигиены.
Едва завтрак закончился и у меня появилась возможность действовать по собственной воле, я выбежал на балкон гостиной, выходивший на Неву.
Вид, открывшийся оттуда, был изумителен, в особенности прямо напротив балкона. Внизу перед домом виднелась набережная; от нее к берегу реки спускались две большие гранитные лестницы, а над ними стоял столб высотой в пятьдесят футов.
На вершине столба развевалось знамя с гербом графа. Это его пристань, а вернее, это пристань, на которую ступала Екатерина Великая, когда она оказала милость князю Безбородко, приняв участие в празднике, устроенном в ее честь.
Перед пристанью, омывая ее своими водами, медленно течет Нева, которая здесь в восемь или десять раз шире Сены у моста Искусств в Париже; река покрыта судами с длинными красными вымпелами, развевающимися на ветру; суда нагружены строевым лесом и дровами, которые везут из центра России по внутренним каналам, построенным Петром Великим.
Эти суда никогда не возвращаются туда, откуда они пришли. Построенные теми, кто привез этот груз, они продаются вместе с ним, разбираются на части и сжигаются как дрова.
Те, кто их привел, возвращаются домой пешком.
На другом берегу реки, как раз напротив балкона, возвышается самое красивое культовое здание Санкт-Петербурга — Смольный монастырь, ставший теперь пансионом благородных девиц.
Обзор в этом направлении ограничен зданием монастыря, закрывающим горизонт.
Ансамбль монастыря состоит, прежде всего, из расположенной в центре громады, скроенной на восточный лад, с усеянным звездами центральным куполом, вокруг которого высятся четыре купола поменьше и пониже его.
Четыре другие купольные церкви, отстоящие примерно на пятьсот шагов одна от другой и указывающие на четыре страны света, соединены стеной, похожей на крепостную.
Живописность ансамбля несколько портит своим казарменным видом огромное четырехугольное здание, равномерно прорезанное шестьюдесятью или восьмьюдесятью окнами.
Именно в этом здании живут девушки благородного происхождения, принятые в Смольный.
Собор монастыря был построен в царствование Екатерины II итальянским архитектором Растрелли и служил церковью для института дворянских вдов.
По левую руку от меня Нева делает поворот и уходит вдаль к Ладожскому озеру, расположенному в ста восьмидесяти верстах от Санкт-Петербурга.
Кроме тех судов, о которых только что шла речь и которые стоят на якоре у того и другого берега, чтобы оставить свободной середину русла (более всего, однако, их возле левого берега), река покрыта судами, которые ходят под парусами вверх и вниз по течению и между которыми передвигается туда и сюда множество небольших лодок, снующих от одного берега к другому, проворных, как рыбы, и пестро раскрашенных в зеленый, желтый и красный цвета, — карикатуры на кайки Константинополя.
На том берегу, где мы находимся, то есть на правом, все строения, за исключением двух колоколен, низкие и непритязательные. Не будем забывать, что мы находимся за пределами города. Однако за неимением живости, которой недостает плоским пространствам, огромную прелесть им придают великолепные массивы зелени.
Примерно в одном льё от меня Нева исчезает за излучиной, образованной ее течением.
Слева от Смольного монастыря, относительно его положения на другом берегу реки, высится Таврический дворец с его плоской ротондой и обширным густолиственным парком, над которым, словно над ковром темной зелени, возвышается золотой купол собора святого Владимира.
Вблизи эта гранитная импровизация Потемкина не производит, должно быть, особого впечатления, но издали, на расстоянии, когда подробности становятся незаметны для глаза, ее величественная громада играет заметную роль в пейзаже.
Как известно, Таврический дворец, с его великолепной обстановкой, мраморными статуями, прудами с разноцветными рыбками, золотой совой, поворачивающей голову и вращающей глазами, золотым павлином, распускающим хвост веером, и поющим золотым петухом (мы еще найдем этих трех птиц в Эрмитаже вместе с их золотым деревом), Потемкин подарил Екатерине И, чтобы отпраздновать завоевание края, название которого носит дворец. Но самым удивительным во всем этом остается не помпезное богатство дарителя — Потемкин каждый год в январе дарил императрице корзину вишен, стоившую десять тысяч рублей, и он приучил Екатерину к подобным подаркам, — а то, как свято блюли тайну, в которой этот дар готовился!
Дворец, занимающий вместе с парком четыре арпана, был сооружен в центре столицы, но Екатерина ничего о нем не знала. И настолько, что однажды вечером, когда министр пригласил императрицу на ночное празднество, устроенное в ее честь, она обнаружила на месте нескольких знакомых ей заболоченных лугов сверкающий огнями, заполненный звуками музыки и пестрящий живыми цветами дворец, построенный, казалось, руками волшебниц.