Позднее мы еще вернемся к Потемкину: счастливый случай свел нас с еще здравствующей племянницей князя, на руках которой он скончался и которой сейчас восемьдесят шесть лет; эта удача позволит нам дать о Потемкине такие сведения, какие о нем никогда не сообщали историки.
Однако изложение этих сведений в данную минуту неуместно, так как оно слишком отдалило бы нас от открывшейся нашему взору панорамы, к которой мы торопимся вернуться.
С правой стороны, охватывая весь горизонт и уходя необозримо далеко за него, раскинулся Санкт-Петербург — необъятные и беспорядочные скопления домов, разделенные рекой; над ними возвышаются шпиль Адмиралтейства, золотые купола Исаакия и усеянные звездами купола Измайловского собора; все это выделяется на фоне серо-перламутрового неба в голубой дымке, которое выгодно оттеняло бы городские постройки, если бы не бледная зелень их крыш.
Зеленый цвет — это болезнь, которой поражены петербуржцы. Подобно господину барону Жерару, автору «Въезда Генриха IV в Париж», видевшему все в зеленом цвете, петербургские архитекторы тоже все видят в зеленом.
Скажем сразу об истинной причине этого отступления от общепринятых правил живописи.
Петербуржцы с незапамятных времен красят так свои крыши вовсе не ради чести прослыть изобретателями пятьдесят третьего оттенка этого цвета — в природе, я полагаю, их существует пятьдесят два, а потому что, имея крыши из листового железа, которое обязательно нужно красить, они столкнулись с необходимостью выбрать цвет, способный как можно дольше противостоять действию снега, дождя и мороза. Черная краска дешева и долго держится, и потому какое-то время назад половина крыш на севере и западе России была в трауре. Но император Николай нашел этот цвет похоронным и запретил его использовать, оставив эту привилегию лишь для своих дворцов.
Есть еще красная краска, которая имитирует кирпич и достаточно хорошо выглядит на фоне деревьев и неба, но она нестойкая и потому ее любители вынуждены каждые три года перекрашивать свои крыши.
Зато зеленая краска, в состав которой входит мышьяк, сохраняется в течение семи лет, что примерно равно сроку пребывания папы на престоле. Уже подсчитано, что начиная со святого Петра и кончая Р i о N о п о[8], как называют его счастливые итальянцы, правление одного папы длилось в среднем около девяти лет; ни один из них не правил двадцать пять лет, если не считать святого Петра. Вот почему об очередном папе, которого все превозносят и которого почти всегда избирают именно потому, что по милости Божьей он выглядит бледным, тщедушным, болезненным, рахитичным, подагричным или парализованным, давая шанс кому-то другому занять в скором времени святой престол, говорят: «Вот еще один, который не доживет до лет святого Петра». Мой друг папа Григорий XVI чуть было не опроверг это пророчество, но в конце концов подчинился обычаю и умер на двадцать четвертом году своего правления.
XV. УСАДЬБА БЕЗБОРОДКО
Я оставался бы у себя на балконе, конечно же, еще долго, если бы меня не уведомили о предстоящей прогулке по парку.
До той поры я видел парк лишь из окон своей спальни, и представление у меня о нем было весьма неполное.
Выйдя на крыльцо, вы видите перед собой липовую аллею шагов в двадцать шириной, тянущуюся примерно на километр.
Это главная магистраль парка.
По правую и по левую стороны от этой аллеи, за пестреющими цветами куртинами, среди массивов зелени возвышаются на своих мраморных пьедесталах два бронзовых бюста, раза в четыре больше натуральных размеров: князя Безбородко и графа Кушелева, двух зачинателей нынешнего рода Кушелевых-Безбородко.
В окружности парк имеет более трех льё.
Он заключает в своей черте речку, храм коринфского ордера, ротонда которого укрывает огромную статую Екатерины Второй, изваянной в образе Цереры (статуя бронзовая — князь Безбородко не поскупился на металл), две деревни и полторы или две сотни беспорядочно расставленных домов, к каждому из которых прилегает свой сад.
Нет нужды пояснять, что это парк, а не ротонда, заключает в себе две деревни и полторы или две сотни домов, однако злопыхатели могли бы притвориться, что они именно так поняли мою неудачно построенную фразу.
Восемьдесят слуг, начиная от дворецкого и кончая женщиной, выполняющей на кухне «черную работу» — так здесь называют мытье посуды, — заняты исключительно во дворце.
Еще две тысячи человек живут и трудятся в черте парка.
Весь этот мирок обожает графа и графиню. У всех, кого мы встречали на своем пути, лица были радостные, даже более того — сияющие.
Скажем тут же, поскольку, возможно, другого случая сделать это у нас не будет, что статуя Екатерины Великой была отлита в память о появлении императрицы на празднестве у ее фаворита Безбородко.
Эта статуя, да еще та, что находится в Екатеринос-лаве, — вот и все ее изображения, какие сохранились до нашего времени.
Я не говорю о купленной мной старинной серебряной монете, той самой, по которой Мишле нарисовал в нескольких исполненных силы строках нравственный портрет Екатерины.
Мишле сурово обходится с немецкой авантюристкой, как он ее называет, и это вполне понятно, потому что он судит о ней с точки зрения событий, связанных с уничтожением Польши. Но если бы Мишле побывал в Санкт-Петербурге, если бы он со всей своей непреклонной беспристрастностью судил о вдове Петра III по ее деяниям, то воздал бы ей сполна и по справедливости.
Поистине, она — Екатерина Великая, как называл ее Вольтер, называвший ее еще и Семирамидой Севера, несомненно в память о том, что Семирамида Востока отравила Нина.
Но, оказавшись здесь, мы увидим, что, точно так же как Петр I мог спасти Россию, лишь избавившись от Алексея, Екатерина могла продолжать дело Петра I, лишь избавившись от Петра III.
И да не обвинят нас в пристрастности к королям, но я нахожу, что историк — и даже романист, этот историк народа, — не имеет права быть несправедливым к королям лишь по той единственной причине, что они короли.
Безусловно, преступление всегда преступление, история и отмечает его как таковое, но ведь, как и для присяжных заседателей, которые судят обычных людей, для последующих поколений, которые судят королей, большое значение имеют смягчающие обстоятельства.
Не поставите же вы в один ряд Вильгельма Телля, убившего Гесслера, чтобы дать свободу Швейцарии, и кюре Менгра, разрезавшего свою служанку на куски ради того, чтобы скрыть ее беременность.
Но вернемся к графскому парку.
Примерно пятьдесят арпанов парка предназначены исключительно для графа и его семейства, но даже и эти пятьдесят арпанов открыты по воскресным дням для публики, как и остальная часть парка.
Для удовольствия гуляющих здесь три раза в неделю играет музыка.
По воскресеньям эта музыка, которую исполняют музыканты какого-нибудь из полков Санкт-Петербургского гарнизона, раздается прямо перед дворцом, шагах в тридцати от крыльца, в самом начале той широкой липовой аллеи, о которой шла речь; липы сейчас все в цвету, как у нас в мае, хотя теперь конец июня, и наполнены жужжанием пчел.
Когда оркестр играет по воскресеньям, вокруг дворца собирается до трех тысяч слушателей.
И ни один ребенок — скажем попутно, что почти все дети, из какого бы сословия они ни были, одеты в русский национальный костюм, который состоит из маленькой шапочки с павлиньим пером, красной или желтой шелковой рубашки, широких полосатых штанов, заправленных в сапожки с красными отворотами, и, скажем прямо, выглядят очаровательно, — так вот, ни один ребенок не ступит на куртину и ни одна женщина — нам хотелось бы позволить себе сказать о женщинах то же самое, что мы сказали о детях! — не сорвет ни единого цветка.
Среди пестрой толпы прогуливаются кормилицы, облаченные в старинный русский наряд: головной убор из золотой парчи и платье в крупных цветах.
Каждая семья, даже купеческая — разумеется, речь идет о богатых купеческих семьях, — старается наряднее одеть кормилицу. Иные из этих нарядов стоят по полторы-две тысячи франков.