Что здесь поражает, особенно нас, французов, по природе своей людей словоохотливых, так это молчаливость тех, кто прогуливается в парке и слушает музыку.
Их даже нельзя принять за привидения, поскольку выходцы с того света, как известно, обычно ведут себя шумно: с грохотом волочат цепи, стонут, переворачивают мебель, иные же разговаривают и даже произносят довольно длинные монологи, свидетельство чему — тень отца Гамлета.
Но русские, русские — это больше, чем привидения, это призраки: они степенно вышагивают бок о бок или друг за другом, не печальные и не веселые, не произнося ни слова и не позволяя себе ни единого жеста.
Даже дети не смеются; правда, они и не плачут.
В итоге здешние улицы напоминают кладбищенские аллеи в День поминовения усопших или общественные сады на Елисейских полях древних греков.
В Санкт-Петербурге всего один пассаж: одним концом он выходит на Перспективу, а другим — на Итальянскую улицу.
Со стороны Перспективы, одной из трех главных магистралей города, в нем есть кафе, где собираются французы и где они назначают встречи. С этой стороны пассаж живет, шумит, полон движения.
Но, по мере того как вы все дальше углубляетесь в него, вам начинает казаться, будто вы вступаете под могильные своды, где на вас все сильнее веет холодом смерти.
Ну а у выхода из пассажа он уже не более, чем труп.
Это паралитик, у которого работает голова, двигаются руки и он еще чувствует свои ноги, но ступни его мертвы.
Ступни его окоченели.
Даже кучера не кричат здесь, как в Париже, заставляя пешеходов посторониться вправо или влево или же понуждая других возниц уступить им дорогу.
Нет, здешние кучера лишь восклицают время от времени жалобным тоном: «Поберегись!» — вот и все.
Если бы какого-нибудь русского перенесли вдруг с Перспективы или с Большой Морской на бульвар Капу-цинок или на улицу Мира, он сошел бы с ума, не успев дойти до церкви святой Магдалины или до колонны на Вандомской площади.
Поистине, здесь повсюду не больше жизни, чем в той стране, куда ушел бедный ребенок, которого мы повстречали на пристани, сходя с парохода у виллы Безбородко: в гробу под серебристым покровом его увозили на черном катафалке к месту последнего упокоения.
Несчастный народ! Не привычка ли к рабству приучила тебя к молчанию? Говори же, пой, читай, радуйся!
Теперь ты свободен.
Да, я понимаю: тебе еще нужно приобрести привычку к свободе.
Мужик, которому вы говорите: «Теперь ты свободен!», отвечает вам: «Да, вроде бы так, ваше благородие».
Но сам он этому ничуть не верит. Дабы иметь веру во что-то, надо знать, о чем идет речь, а русскому крестьянину неизвестно, что такое свобода.
Чтобы во время восстания 1825 года заставить солдат кричать «Да здравствует Конституция!», Муравьеву, Пестелю и Рылееву пришлось уверять их, что Конституция — это жена Константина.
Кстати, не думайте, будто такое отсутствие понятия о свободе не окажет воздействия на указ императора Александра II об освобождении крепостных. Это далеко не так; по всей вероятности, оно окажется даже совсем иным, чем многие ожидают.
Но это такой серьезный вопрос — мы имеем в виду освобождение крестьян, — что лучше заняться им отдельно.
В парке, помимо прочего, есть и театр. Теперь речь идет о том, чтобы сыграть там «Приглашение на вальс» и одну русскую пьесу, сочинение самого графа, как только один из моих друзей, виконт де Сансийон, который должен к нам присоединиться, прибудет из Парижа.
Если бы не обед, мы никогда бы не поверили, что уже шесть часов вечера.
Если бы не свечи и лампы, зажженные по привычке, мы бы в полночь поклялись, что все еще шесть часов вечера.
Ничто, дорогие читатели, неспособно дать вам представление об июньской ночи в Санкт-Петербурге — ни перо, ни кисть.
Это что-то волшебное.
Если предположить, что Елисейские поля в самом деле существуют и их озаряет серебристое солнце, то именно такого оттенка должен быть весной свет в царстве мертвых.
Представьте себе воздушную среду серебристожемчужного цвета, отливающую опаловым, но не такую, какая бывает на рассвете или в сумерках, а наполненную бледным светом, лишенным всякой болезненности и озаряющим все предметы сразу со всех сторон. Ничто кругом не отбрасывает тени. Прозрачный полумрак, но не ночь, а лишь отсутствие дня; полумрак, в котором все предметы различимы на целое льё кругом; затмение солнца, но без той тревоги и того беспокойства, в которое затмение погружает всю природу; это тревога, освежающая душу, покой, наполняющий ваше сердце радостью, тишина, к которой вы все время прислушиваетесь, ожидая, не раздастся ли вдруг ангельское пение или глас Божий!
Любовь в подобную ночь становится вдвойне прекрасной.
В моей жизни бывали ночи из тех, какие воспел Вергилий и изобразил Феокрит, когда под дуновением едва ощутимого ветерка я скользил по глади Байской бухты, Неаполитанского залива, рейда Палермо и Мессинского пролива. Лежа на палубе своей лодки, переполненный мечтаниями молодости — ведь я был тогда молод! — я глядел, безуспешно пытаясь пересчитать их, на миллионы звезд, усеивающих бездонную синеву неба, одним и тем же покровом охватывающего одновременно Сицилию, Калабрию и Грецию; я видел Алжир, созерцающий по ночам, как его белые дома, банановые пальмы и смоковницы отражаются в водах африканского моря; я видел Тунис, погрузившийся в короткую ночную дрему в тех самых местах, где вечным сном спит Карфаген; я видел амфитеатр Джем-Джема, вырисовывающийся своими римскими арками посреди пустыни, под пылающим светом августовской ночи. Но нигде я не видел ничего подобного санкт-петербургским ночам.
По прибытии в Санкт-Петербург первую из таких ночей я провел всю целиком на балконе виллы Безбородко, ни минуты не помышляя о сне, хотя давала себя знать усталость, накопившаяся за предшествовавшие ночи.
Муане всю ночь оставался рядом со мной, потрясенный, как и я, этим новым для нас зрелищем. Мы восторгались, но не обменивались своими восторгами. Бескрайняя Нева катила у наших ног серебряные воды. Большие суда, эти распустившие крылья ласточки, бесшумно шли вниз и вверх по реке, оставляя за собой легкий след. Ни один огонек не светился на том и другом берегу, ни одна звезда не бодрствовала в небе.
Внезапно слева от нас, над однотонным темно-зеленым лесом, прорезавшим перламутровое небо мощным волнистым силуэтом своей листвы, появился золотой шар. Сияющий круглый диск медленно поднялся в небе, ничего не добавив к светлой прозрачности ночи. Однако длинная мерцающая полоса расплавленного золота легла на реку, делая видимым, но лишь там, где оно сияло, ее течение и отбрасывая огненные отблески на лодки и суда, которые пересекали эту пылающую полосу и, выйдя за ее пределы, казалось, не только утрачивали свой ход, но и вовсе исчезали. Потом луна, висевшая в небе, стала медленно, величественно, гордо, со спокойствием богини скрываться за куполами Смольного, которые отчетливо вырисовывались на ее фоне все то время, пока она опускалась от венчающих их крестов до пучин горизонта.
Пушкин, великий русский поэт, о котором я вам уже говорил и еще не раз буду говорить, потому что он, как и полагается великим национальным поэтам, касался всех тем, попытался описать эти дивные ночи своими прекрасными стихами.
Мы же, в свою очередь, намерены дать вам представление о его стихах, но не забывайте, что перевод по отношению к оригиналу всегда то же, что лунный свет по отношению к солнечному сиянию:
Люблю тебя, Петра творенье,
Люблю твой строгий, стройный вид, Невы державное теченье,
Береговой ее гранит,
Твоих оград узор чугунный,
Твоих задумчивых ночей Прозрачный сумрак, блеск безлунный, Когда я в комнате моей Пишу, читаю без лампады,
И ясны спящие громады Пустынных улиц, и светла Адмиралтейская игла,
И, не пуская тьму ночную На золотые небеса,
Одна заря сменить другую Спешит, дав ночи полчаса.