Стихи Пушкина прекрасны, но ночи Санкт-Петербурга!..
Стихи Пушкина — это всего лишь человеческая поэзия, а ночи Санкт-Петербурга — поэзия божественная!
XVI. МОСТЫ И СТАТУИ
Поскольку у нас все еще нет никаких известий о судьбе Дандре и всех пятидесяти семи мест нашего багажа, в Санкт-Петербург я вынужден ехать в кожаной шляпе, белой бархатной куртке и серых панталонах, да еще с тем знаменитым фурункулом, из-за которого доктор чуть было не отрезал мне голову.
О, если бы у меня была такая же панама, как у графа! Панама за пятьсот франков тут же подняла бы мой престиж в глазах петербуржцев.
Но панамы у меня нет.
И в том виде, в каком мне приходится оставаться, я прыжком сажусь в дрожки и отправляюсь в путь.
Изучив Санкт-Петербург заранее, я знаю его теперь как свои пять пальцев. Я могу сказать по-русски «направо», «налево», «пошел», «стой» и «домой».
Имея такой запас слов и полагаясь на столь хваленую смекалку русского мужика, я рассчитываю, что с честью для себя выберусь из любого затруднительного положения.
В ту самую минуту, когда я отправляюсь в путь на дрожках, весьма напоминающих мне мула моего друга Кутте, проводника из Шамони, которого — я имею в виду мула — прозвали Трясуном, и не без основания, очаровательный пароходик мощностью в двенадцать лошадиных сил отшвартовывается на глазах у меня от графской пристани и, скользя, как ласточка, по Неве, направляется в сторону Летнего сада.
Это подсказка мне в отношении моей следующей прогулки.
Правда, если я поеду на пароходе, мне не удастся постоять на Деревянном мосту, а с высоты этого моста Санкт-Петербург так прекрасен, что хочется смотреть на него как можно чаще.
И потому я останавливаюсь на мосту и смотрю на крепость. Самое примечательное в ней сейчас — это прозрачное кружево лесов, покрывающих колокольню Петропавловского собора, которую теперь реставрируют.
Вот уже год, как леса поставили, и они будут стоять еще год, два, а возможно, и три.
В России это называется издержки.
Нуаиздержки — это злоупотребления.
В русском языке нет слов, с помощью которых можно было бы перевести наше просторечное выражение «поумерить издержки».
В России никогда не умеряют издержки: их возобновляют или продолжают.
В Царском Селе есть Китайский мост, на котором выстроились в ряд с полдюжины уродцев в человеческий рост.
Как-то раз Екатерина, проходя по этому мосту, сказала:
— Надо бы подкрасить этих уродцев, а то они пооб-лупились.
Желание императрицы тотчас было взято на заметку. На другой же день на уродцев натравили живописца. И каждый год при жизни императрицы их всех в один и тот же день перекрашивали.
Вот уже шестьдесят три года, как императрица скончалась, но каждый год, в один и тот же день, их перекрашивают.
Несчастные уродцы, на которых наложено теперь восемьдесят слоев краски, утратили уже не только свое лицо, но и человеческий облик. Чтобы добраться до дерева, нужно проковырять краску дюйма на два.
Вот это и называется издержками.
Я нарочно поеду в Царское Село, чтобы взглянуть на несчастных уродцев, заключенных в свои футляры из кобальта и киновари.
Екатерина Вторая не выносила сальных свечей. До нее именно такие свечи жгли в императорских дворцах. Она запретила использовать их для любых целей где бы то ни было, даже в привратницкой.
Спустя два года, невзначай просматривая счета за год, она наталкивается на слова и сумму: «Сальные свечи, 1 500 рублей».
Это составляет 6 000 франков в наших деньгах.
Императрица, желая узнать, кто посмел ослушаться ее приказа и в связи с чем это произошло, велела провести расследование.
Выяснилось, что как-то раз, вернувшись с охоты, великий князь Павел попросил сальную свечу, чтобы смазать жиром ссадину на той части тела, которая соприкасается с седлом.
Ему принесли свечу, стоившую два су. Эти два су превратились в 1500 рублей.
Вот это и называется издержками.
Такой же случай произошел и у царя Николая, когда он, просматривая вместе с князем Волконским расходы императорского двора, наткнулся на запись о том, что в течение года было употреблено губной помады на 4 500 рублей.
Эта сумма показалась ему чрезмерно большой. Тогда ему напомнили, что зима стояла суровая и потому императрица всякий день, а придворные дамы и фрейлины каждые два дня употребляли по баночке помады, чтобы поддерживать свежесть своих губ.
Царь счел, что у всех указанных особ губы были достаточно свежие, но все же не настолько, чтобы это стоило 18 000 франков.
Он стал расспрашивать императрицу, которая ответила ему, что она питает отвращение к подобной косметике.
Он стал расспрашивать придворных дам и фрейлин, которые ответили ему, что, поскольку ее императорское величество не пользуется опийной помадой, они не позволяют себе ее употреблять.
Наконец, он стал расспрашивать великого князя Александра, ныне царствующего, который напряг память и вспомнил, что в день Водосвятия у него потрескались губы, и, возвратившись в Зимний дворец, он послал за баночкой помады.
Тотчас послали за такой же: цена ей оказалась три франка!
Пропорция, правда, все же не такая, как в случае с сальной свечой, которая стоила всего два су.
Вот это и называется издержками.
Так что не стоит удивляться, если леса на колокольне Петропавловского собора простоят год, два, да хоть десять лет! Удивительно будет, напротив, если их когда-нибудь снимут.
Между тем в прошлом с колокольней Петропавловского собора случилась история, которая должна была бы заставить архитектора ускорить ремонтные работы.
В 1830 году было замечено, что одно из крыльев ангела, который служит венчающей частью колокольни и одновременно флюгером, надломилось и грозит свалиться при первой же буре.
Для починки этого находящегося в поднебесье крыла потребовалось бы воздвигнуть очень высокие и, следовательно, очень дорогие леса: высота колокольни составляет четыреста пятьдесят пять английских футов, то есть примерно четыреста футов французских.
Подсчитали, что такие леса обойдутся в 200 000 тысяч франков.
Это показалось дороговато, учитывая, что подобную сумму предстояло потратить на то, чтобы вбить в ангельское крыло четыре гвоздя: выходило, таким образом, пятьдесят тысяч за гвоздь.
Стали совещаться о том, что можно в этих обстоятельствах сделать, и начали уже обсуждать, а не оставить ли поврежденное крыло на произвол судьбы.
Нашлись даже расчетливые люди, утверждавшие, что с одним крылом ангел станет легче, лучше будет поворачиваться, а значит, точнее и быстрее показывать направление ветра; но как раз в это время некий крестьянин по имени Петр Телушкин, кровельщик по роду занятий, попросил у властей разрешения провести ремонт, по поводу которого шли споры, без каких бы то ни было лесов и всяких других затрат, кроме возмещения понесенных им издержек, а в том, что касалось вознаграждения за его труд, он полагался на щедрость архитектора, который оценит работу, когда она будет закончена.
Предложение показалось заманчивым и было принято.
Подряд был выполнен к вящей славе мастера Телуш-кина и без всяких вспомогательных средств, кроме веревки, молотка и гвоздей, причем от молотка и гвоздей, предназначавшихся одному ангелу, никакой помощи при подъеме не было.
Велика была радость петербуржцев и гордость простого народа, когда все увидели, как Телушкин добрался до цели и осенил себя крестным знамением, возблагодарив Господа за то, что тот в своей великой милости не попустил, чтобы он свернул себе шею.
Крыло ангела было поправлено, и, через пять часов после того как он с ним расстался, Телушкин вновь оказался на мостовой, которая, какой бы шаткой она ни была в Санкт-Петербурге, все же обеспечивала ему куда большую безопасность, чем только что проделанный им путь по вызолоченному медному шпилю.
Внизу его ждала ликующая толпа и разъяренный архитектор.
В разгар изъявлений народного восторга архитектор подошел к Телушкину и сказал ему: