Все знавшие папашу-спаниеля уверяли, что его отпрыск — вылитый отец, то есть уменьшенная копия собаки с картины «Похороны бедняка» Виньерона.
Зовут этого красавца Шарик.
Ну а теперь, будучи неукоснительно точным историком, я расскажу, каким образом караван пополнился в пути тремя новыми персонажами из разряда двуногих, двумя четвероногими и одним панцирным пресмыкающимся.
Трое двуногих принадлежат к человеческому роду, одно из четвероногих — к собачьей породе, другое — к кошачьей, пресмыкающееся же — это черепаха.
Просьба к тем, о ком сейчас идет речь, а наряду с ними и к нашим читателям, не воспринимать слово «двуногий» как имеющее уничижительный оттенок: мы всего лишь используем классификацию, принятую в естествознании.
В глазах Квинта Курция, Тита Ливия и Светония такие личности, как Александр Македонский, Ганнибал и Цезарь, — это полубоги.
В глазах же Бюффона, Кювье и Жоффруа Сент-Илера они двуногие.
Пишущий эти строки тоже двуногий, хотя чаще он пользуется руками, а не ногами, причем в большей степени правой рукой, а не левой, и скорее большим и средним пальцем, а не указательным, безымянным и мизинцем.
И все же нельзя, подобно Платону, утверждать, что ваш покорный слуга — это животное о двух ногах, лишенное перьев.
Ну а теперь, когда даже самое болезненное самолюбие удовлетворено, продолжим наше описание двуногих: по месту и почет.
Трое новых персонажей, принадлежащих к человеческому роду, это поэт Полонский, маэстро Миллелотти и чародей Хьюм.
А, дорогие читатели, я уже вижу, как при имени Хьюма вы широко открыли глаза и навострили уши!
Будьте спокойны, до Хьюма мы еще доберемся.
Быть может, вам покажется, что наши сборы в дорогу слишком затянулись, но ведь нам предстоит проделать ни много ни мало три тысячи льё — то есть треть земного шара, — прежде чем мы вновь встретимся во Франции, и, стало быть, вполне естественно, что я стараюсь как можно основательнее познакомить вас со всеми своими товарищами по путешествию.
К тому же, я считаю себя не столько романистом, сколько драматургом и в качестве драматурга обязан представить публике всех своих персонажей.
Мне предстоит проделать вместе с ними первый отрезок пути, длиной в восемьсот льё, — это в три раза больше протяженности всей Франции. Вы только представьте такое!
Итак, я возвращаюсь к своему рассказу.
Господин Полонский жил в Риме. Будучи поэтом и мечтателем, граф встречал его в Колизее и в соборе святого Петра. За границей все соотечественники — братья. Завязался разговор. У графа был проект открыть в Санкт-Петербурге литературный журнал. Он поделился с г-ном Полонским своим замыслом и попросил того представить план будущего издания.
Господин Полонский представил такой план, графа он устроил, и было решено, что Полонский возьмет на себя руководство журналом. С этого дня он стал членом фамилии графа и путешествует вместе с ним.
Наш поэт — человек очаровательный, он мечтатель, как Байрон, и так же рассеян, как Лафонтен.
Его рассеянность распространяется главным образом на шляпы, перчатки и пальто, которые люди неосмотрительно кладут рядом с его собственными, а поскольку этот сын Аполлона не делает между ними различия, то он почти всегда поступает в ущерб себе.
Но перейдем к другому сыну Аполлона — ведь поэзия и музыка это сестры, — перейдем к маэстро Милле-лотти.
История маэстро Миллелотти — это «Илиада», да что там «Илиада», — это целая «Одиссея».
Так станем же, по примеру Гомера, певцом этой волнующей истории.
Находясь в Риме, граф обосновался в гостинице «Минерва» примерно так же, как он обосновался в Париже в гостинице «Три императора», — то есть стол был накрыт для гостей в течение всего дня, свечи в гостиной горели всю ночь, и в сутки уходило на расходы от двух до трех тысяч франков. И вот среди докучливых прихлебателей, всегда обступающих путешественников такого рода, граф вдруг увидел своего соотечественника.
Соотечественник этот был композитором, сочинившим оперу, рядом с которой, по его мнению, «Вильгельм Телль» Россини, «Роберт-Дьявол» Мейербера, «Норма» Беллини и «Немая из Портичи» Обера, «Лючия» Доницетти, «Дон Жуан» Моцарта и «Трубадур» Верди были просто безделицей.
Этот сочинитель не желал упускать земляка такого общественного положения, как граф Кушелев-Безбо-родко, не внушив ему чувство гордости за то, что он прослушал оперу, которая превзошла все итальянские, французские и немецкие оперы, настоящие и будущие.
Граф имел неосторожность ответить: «Да, очень хорошо», вдыхая при этом эфир из своего флакона и выдергивая нитку за ниткой из своего носового платка — действия чисто машинальные, настолько они были для него привычны.
И как только это согласие было дано, граф оказался точно в таком же положении, в каком находились одержимые эпохи средневековья, в тело которых проник какой-нибудь Бегемот или Астарот.
Каждый день Лазарев — такова была фамилия петербургского маэстро — не отходил от него с пяти вечера до пяти утра.
Все то время, какое не уходило у него на еду, он напевал, намурлыкивал, насвистывал свою оперу, различные отрывки из которой он еще и выстукивал одним пальцем на фортепьяно.
В перерывах между пением и игрой он непрестанно говорил о концерте, который ему хотелось устроить и на котором должны были исполняться лишь отрывки из его оперы.
Маэстро страшно надоел графу, и потому однажды, чтобы отделаться от него, он, поставив условием, что тот больше не появится и навсегда оставит его в покое, дал ему триста римских скудо на этот концерт.
Маэстро Лазарев положил в карман тысячу восемьсот франков и скрылся.
Граф пребывал в убеждении, что он насовсем избавился от него, как вдруг однажды вечером гостиная графа стала заполняться, причем в то время, когда он менее всего этого ожидал, певцами, певицами и музыкантами.
Вел их всех за собой маэстро Лазарев, держа в руке дирижерскую палочку, словно Аттила — бич, которым ему надлежало карать людей.
За ним следовал аккомпаниатор.
По знаку маэстро Лазарева аккомпаниатор сел за фортепьяно; контрабасисты и скрипачи стали настраивать свои инструменты; флейты и гобои затянули свое «ля»; пианист прошелся по клавишам; синьора Сприкья (сопрано), синьор Паталуччо (тенор) и синьор Сапре-гонди (первый бас) принялись сморкаться и покашливать — короче, началась страшная какофония.
Готовилось исполнение той самой знаменитой оперы, которой предстояло затмить творения Россини, Мейербера, Беллини, Доницетти, Моцарта и Верди.
Мы уже говорили о нервной впечатлительности графа. Вместо того чтобы поступить, как Иисус, который взял хлыст и изгнал торгующих из храма, он просто-напросто ушел спать в самую дальнюю от гостиной комнату.
Поскольку граф удалился, графине пришлось остаться и самой принимать гостей.
Она смирилась с этим, приказала разносить прохладительные напитки, за ужином села во главе стола, аплодировала маэстро, благодарила певцов и музыкантов.
Среди музыкантов ее внимание привлек аккомпаниатор, молодой человек лет двадцати пяти — двадцати шести, который, хотя и обладая подлинным талантом, а может быть, именно потому, что он таким талантом обладал, был внешне прост, скромен и по виду казался бедным.
Графиня, отзывчивая, как добрые феи средневековья, не выносившие людского страдания, подошла к пианисту, заговорила с ним и выяснила, что он единственная опора своей бедной матери и с трудом зарабатывает на хлеб, аккомпанируя в концертах певцам.
Она предложила ему приходить к ней и давать ей уроки пения по два скудо за урок.
Молодой человек согласился, ведь два скудо составляли его двухнедельный заработок, и спросил, когда ему предстоит дать ей первый урок.
Графиня, рассудив, что для него это дело куда более спешное, чем для нее, выказала крайнюю заинтересованность и велела ему прийти на следующий день в три часа пополудни.