Когда великий князь вступил под именем Петра III на престол, ему шел тридцать четвертый год.
Долго сдерживаемый строгой опекой, он с радостным сердцем взял на себя неограниченную власть.
Новый император начал свое царствование провозглашением знаменитого указа, который предоставлял и поныне предоставляет дворянам России права свободных народов.
Обнародование этого указа вызвало такой восторг, что представители дворянства предложили воздвигнуть в честь императора статую из чистого золота, чего, насколько я помню, не делали еще ни для одного монарха.
Правда, предложение это не было претворено в жизнь.
XLI. ПЕТР III
Едва вступив на престол, новый император отдал приказ чеканить монеты со своим изображением.
Однако Петр III не проявил при этом никакого тщеславия.
Художник, которому было поручено выгравировать портрет императора, представил ему выполненную работу. То был гравер-идеалист: хотя и сохранив на рисунке некоторое сходство с чертами лица царя, он попытался решить нелегкую задачу — придать им немного благородства.
Лавровая ветвь, которую предстояло снискать будущему победителю, уже украшала его голову, увенчивая длинные локоны развевающихся волос.
Но Петр III был сторонником правды в искусстве и не пожелал идти на такую ложь.
Он отверг представленный ему рисунок, сказав:
— Я похож здесь на короля Франции.
И, чтобы не быть похожим на французского короля, он велел изобразить себя с солдатской прической; это было исполнено так забавно, что новые монеты с его изображением принимали не только с радостью, но еще и с веселым смехом.
В то же самое время — при том, что это его действие вызывало куда меньше веселья, хотя оно значило больше и, возможно даже, именно поэтому не так веселило, — он вернул из Сибири всех ссыльных.
Трое из них играли в свое время ведущие роли.
Первым был Бирон, которому исполнилось семьдесят пять лет.
Волосы его поседели, но лицо этого страшного человека, в течение девяти лет, пока он был у власти, умертвившего одиннадцать тысяч человеческих существ, предав их казням и пыткам, многие из которых, подобно истязаниям, применявшимся Фаларисом и Нероном, отличались тем, что их пускал в ход тот, кто их придумал, — лицо его, повторяем, осталось суровым и строгим. Когда умерла его царственная любовница, он попытался стать ее преемником и, принося искупительную жертву всеобщей ненависти, приказал казнить одного из главных своих подручных, заткнув ему рот и взвалив на него все беззакония своей девятилетней тирании. Колосс на глиняных ногах, он рухнул при первом же предпринятом против него натиске. Три недели верховной власти стоили ему двадцати лет ссылки, и теперь он вернулся стариком, готовящимся дать отчет Господу за ту кровь, которая была пролита им в этом городе, где он правил с высоты эшафота и где любой встречный имел право упрекнуть его в смерти своего отца, сына, брата или друга.
Вторым был Миних, тот самый Миних, который сверг Бирона, чтобы возвести на престол несчастного младенца, трехмесячного Ивана, который заплатил за свое пребывание на троне, столь краткое, что его едва заметили современники и оно едва засвидетельствовано в истории, двадцатью годами тюремного заключения, десятью годами безумия и страшной смертью.
Свергнутый в свою очередь, Миних, как вы помните, спокойно взошел на эшафот, где его должны были четвертовать и где он принял помилование, храня на лице то же выражение, с каким ожидал смерти. Сосланный в Сибирь, запертый в доме, который был затерян среди непроходимых и заразных болот, он пережил губительные испарения, как прежде ему удалось пережить эшафот, и из глубины этого узилища своими угрозами заставлял дрожать губернаторов соседних краев.
Он вернулся в возрасте восьмидесяти двух лет: это был величественный старик, с бородой и волосами, к которым со дня его ссылки не прикасались ни бритва, ни ножницы. На въезде в Санкт-Петербург он увидел тридцать трех своих внуков и правнуков, и при виде такого зрелища этот человек, из глаз которого не могли исторгнуть ни единой слезы даже самые страшные бедствия, разрыдался.
Императору пришла в голову странная, безрассудная мысль — сблизить эти две горы с покрытыми снегом вершинами, эти Чимборасо и Гималаи, разделенные Атлантическим океаном дворцовых переворотов и преступлений. Он захотел помирить этих двух титанов, вступивших некогда в рукопашную схватку, словно Геркулес и Антей. Он призвал их к себе, этот пигмей, едва доходивший им до щиколотки, приказал принести три бокала и пожелал, чтобы старики чокнулись не только с ним, но и друг с другом. Внезапно, когда каждый уже держал бокал в руке, какой-то человек подошел к императору и тихо сказал ему что-то на ухо. Петр выпил вино, слушая, что ему говорят, и вышел, чтобы ответить.
Оказавшись наедине, старики обменялись взглядами, пылавшими ненавистью, и улыбками, полными презрения, поставили полные бокалы на стол и вышли через противоположные двери, чтобы встретиться только у подножия престола Господня.
Затем, после них, следующий по времени ссылки, а главное, по своим достоинствам, из Сибири вернулся Лесток, тот хирург, кому императрица Елизавета была обязана престолом, на котором она восседала двадцать один год.
Мы уже рассказали читателю его историю.
И вот все они стали возвращаться, а по возвращении заполнили двор Петра III, эти непримиримые враги, эти бывшие изгнанники, жадно стремившиеся вернуться не только на родину, но и в свои имения; все они протягивали руку в прошлое, чтобы среди того, что осталось после гигантского кораблекрушения, выловить хоть что-нибудь из своего былого состояния. Их вели в огромные склады, где, по здешним обычаям, хранится конфискованное имущество, и каждый искал в прахе величия исчезнувших царствований то, что прежде принадлежало ему: усыпанные бриллиантами ордена, императорские табакерки, портреты государей, драгоценную мебель, подарки, за которые некогда цари покупали их совесть, награды за редкие проявления самоотверженности и, несомненно, за многочисленные подлости.
И, находясь в окружении этих обломков прошлого, Петр III каждый раз делал неверные шаги, совершая ошибки или поступая опрометчиво. Он посылал в Сенат один закон за другим; все они были составлены по образцу прусских законов, которые до сих пор называют «Кодексом Фридриха». Каждый день он оскорблял свой народ, предпочитая его обычаям иноземные; каждый день изнурял чрезмерной муштрой гвардейцев, этих хозяев трона, современных преторианцев, ставших преемниками стрельцов и за время царствований двух женщин, предшественниц Петра III, привыкших к размеренной и спокойной службе.
Более того, император намеревался вести их в Гольштейн, решив отомстить с их помощью за оскорбления, которые его предки в течение двухсот лет терпели от Дании. Но больше всего прельщало коронованного поклонника прусского короля то, что по пути ему предстояло увидеться со своим кумиром, смиренно поцеловать руку великому Фридриху и отдать под командование этого искусного стратега стотысячную армию, с помощью которой основатель Пруссии изменит к лучшему границы своей страны, еще и сегодня так плохо скроенной, что, глядя на карту, просто нельзя понять, как, с географической точки зрения, может существовать эта огромная змея, у которой голова касается Тьонвиля, хвост — Мемеля, а на животе выступает горб из-за проглоченной ею Саксонии.
Правда, горб этот недавнего происхождения и датируется 1815 годом.
Пока же время проходило в празднествах и кутежах. Этот царь, если и не совсем, то почти лишенный мужской силы, окружал себя женщинами, которых он отрывал от мужей и предоставлял своим фаворитам. Он запирал с самыми красивыми придворными дамами прусского посла, отнюдь не разделявшего ненависти их повелителя к женщинам, и, чтобы никто не нарушил удовольствий дипломата, сам стоял на страже у дверей его спальни, держа в руке обнаженную шпагу, и отвечал великому канцлеру, который являлся к нему для совместной работы:
— Вы же прекрасно видите, что сейчас это невозможно: я стою на часах!