Не успев сделать и двухсот шагов, я нащупал палкой, что под ногами у меня больше не было льда: я стоял на краю глубокой расселины… Ты ведь знаешь, Пьер Пайо (так звали моего проводника), ту большую расселину, в которой погибли трое и откуда вытащили Мари Кутте.
— Что это еще за история? — вмешался я.
— Я расскажу ее вам завтра, — ответил мне Пайо. — Продолжай свой рассказ, старик, — сказал он, обращаясь к Бальма, — мы слушаем тебя.
Бальма возобновил свое повествование.
— Так вот! Я сказал ей: «Я тебя знаю». И правда, мы переправлялись через нее утром по ледяному мосту, покрытому слоем снега. Я стал его искать, но темнота сгущалась с каждой минутой, мои глаза уставали все сильнее, и мне никак не удавалось найти этот мост. У меня снова стала кружиться голова, мне не хотелось ни пить, ни есть, и от страшной тошноты начались рези в животе. Тем не менее я вынужден был решиться заночевать около расселины, дожидаясь рассвета. Положив мешок на землю, я достал платок, закрыл им лицо и приготовился, насколько это было в моих силах, пережить эту ночь, так похожую на предыдущую. Но поскольку в этот раз я поднялся примерно на две тысячи футов выше, чем накануне, мороз здесь был гораздо сильнее; от сыпавшейся с неба мелкой колючей снежной крупы я весь заледенел; у меня появилось ощущение невыносимой тяжести и непреодолимое желание уснуть; на ум стали приходить печальные мысли о смерти; однако я прекрасно знал, что эти печальные мысли и тяга ко сну были плохим признаком, и если на свою беду я закрыл бы глаза, то уже никогда не открыл бы их снова. С того места, где я находился, в десяти тысячах футах подо мною, были видны огни Шамони, где в тепле и покое сидели у своих очагов или лежали в своих кроватях мои товарищи. И я сказал себе:
«Возможно, среди них не найдется ни одного, кто думал бы сейчас о тебе, а если и отыщется кто-то, кто вспомнит в эту минуту о Бальма, то он наверняка скажет, помешивая кочергой горящие угли в очаге, либо натягивая одеяло до самых ушей: „Сейчас этот полоумный Бальма, вероятно, развлекается, приплясывая от холода. Что ж, смелее, Бальма!“»
Но не смелости мне недоставало, а силы! Человек сделан не из железа, и я прекрасно понимал, что мое дело плохо: в короткие промежутки тишины, ежеминутно прерываемые сходом лавин и треском ледников, я слышал, как в Курмайёре лает собака, хотя от меня до этой деревни было около полутора льё. Это был единственный звук, долетавший до меня оттуда, где находилось человеческое жилье, и он хоть как-то меня развлекал. К полуночи проклятая собака умолкла и вокруг воцарилась гнетущая тишина, какая бывает на кладбище. Ведь нет смысла упоминать о звуках, которые исходят от лавин и ледников; эти звуки — жалобные стоны гор, и, вместо того чтобы успокоить человека, они лишь страшат его.
В два часа ночи на горизонте показалась белая полоса, подобная той, о какой я вам рассказывал раньше. Как и в первый раз, она предвещала восход солнца, но, как и в первый раз, Монблан надел свой парик: он всегда делает так, когда у него плохое настроение, и тогда с ним лучше не иметь дела. Мне был известен его характер, и потому, вняв этому предупреждению, я стал спускаться в долину, опечаленный, но не обескураженный двумя своими неудачными попытками, ибо теперь у меня была твердая уверенность, что в третий раз мне посчастливится больше. Когда пять часов спустя я вернулся в деревню, было уже восемь часов утра. Дома у меня все было в порядке. Жена накрыла мне на стол, но мне хотелось не столько есть, сколько спать; она собралась постелить мне в комнате, но я боялся, что мухи не дадут мне там уснуть, и ушел в сарай, лег там на сено и сутки проспал мертвым сном.
Прошло три недели, а погода так и не изменилась к лучшему, однако за это время ничуть не уменьшилось и мое страстное желание совершить третью попытку взойти на вершину Монблана. Доктор Паккар, родственник того проводника, о котором я упоминал, в этот раз пожелал составить мне компанию, и мы договорились, что в первый же погожий день отправимся в путь. Наконец, восьмого августа тысяча семьсот восемьдесят шестого года я счел, что установилась погода, благоприятная для нашего рискованного предприятия. Я нашел Паккара и сказал ему:
«Ну, так что, доктор, ваше решение не изменилось? Вас не пугают холод, снег, пропасти? Будьте откровенны со мной и отвечайте, как подобает мужчине».
«С тобой, Бальма, я не боюсь ничего», — ответил Паккар.
«Ну что ж, — продолжил я, — настал час вскарабкаться на этот пригорок».
Доктор ответил, что он вполне готов к восхождению, но, когда ему пришло время закрыть дверь, мужество, полагаю, несколько изменило ему, ибо он никак не решался вытащить ключ из замочной скважины; он запер замок на еще один оборот ключа, а потом принялся поворачивать ключ то в одну, то в другую сторону.
«Послушай, Бальма, — вновь заговорил он, — думаю, хуже не будет, если мы возьмем с собой еще двух проводников».
«Этого не будет, — ответил я. — Либо вы подниметесь со мной одним, либо пойдете туда с другими проводниками, но без меня. Я хочу быть первым, а не вторым».
Он задумался на мгновение, вытащил ключ, положил его в карман и машинально пошел за мной, низко опустив голову. Спустя некоторое время, стараясь казаться спокойным, он сказал мне:
«Ну что ж, Бальма, я полагаюсь на тебя».
«Итак, в путь, и будь, что будет!»
После этих моих слов он принялся напевать, правда, несколько фальшиво. Предстоящий подъем явно не давал покоя доктору.
Тогда я взял его за руку.
«Но это еще не все, — сказал я ему, — никто не должен знать о наших планах, кроме наших жен».
И все же нам пришлось рассказать о нашем намерении третьему лицу: это была торговка, у которой мы были вынуждены купить сироп, чтобы развести его водой, ибо вино или водка были слишком крепкими напитками для подобного похода. Поняв, что она кое о чем догадалась, мы сообщили ей обо всем, наказав следующим утром в девять часов смотреть в направлении вершины Дом-дю-Гуте: именно в этот час, если ничто не нарушит наших расчетов, мы должны были быть там.
Завершив все приготовления и простившись с женами, мы около пяти часов пополудни отправились в путь, и, чтобы никто не догадался о наших намерениях, один из нас пошел по левому берегу Арва, а другой — по правому; возле деревни Л а-Кот мы вновь соединились. Тем же вечером мы добрались до вершины горы Л а-Кот и заночевали там: с одной стороны от нас был ледник Боссон, с другой — ледник Таконне. Предусмотрительно прихватив с собой одеяло, я укутал им, словно малого ребенка, доктора, и, благодаря этой предосторожности, он довольно сносно провел ночь; я же проспал без просыпу примерно до половины второго. В два часа ночи на горизонте показалась светлая полоса, и вскоре встало солнце — ясное, ярко сверкающее, не затянутое ни облаками, ни туманом и, наконец-то, обещавшее нам славный денек; я разбудил доктора, и мы тронулись в путь.
Спустя четверть часа мы вступили на ледник Таконне; первые шаги доктора по этому ледяному морю, среди огромных трещин, глубину которых невозможно измерить взглядом, по ледяным мостам, которые трещат под вами и грозят рухнуть в пропасть, увлекая вас за собой, были довольно-таки робкими и неуверенными; но мало-помалу, видя, что я успешно продвигаюсь вперед, он успокоился, и мы благополучно миновали ледник. Сразу же после этого мы стали подниматься на Ле-Гран-Мюле, и вскоре эти скалы остались у нас за спиной. Я показал доктору место, где мне пришлось заночевать в первый раз. На лице у него появилась весьма красноречивая гримаса, минут десять он шел молча, а затем, внезапно остановившись, спросил меня:
«Бальма, как ты думаешь: нам удастся сегодня добраться до вершины Монблана?»
Я прекрасно понял, в чем тут дело, и, смеясь, успокоил его, но не стал давать ему никаких обещаний. Мы поднимались так еще около двух часов; после того как плато осталось позади, поднялся ветер, с каждым мгновением становившийся все сильнее, и, когда мы достигли выступа утеса Ле-Пти-Мюле, резкий порыв ветра сорвал шляпу с головы доктора. Услышав, что он выругался, я обернулся и увидел, как его фетровая шляпа поспешно удирает от хозяина в сторону Курмайёра. Доктор провожал ее глазами, протянув вслед за ней руки.