На следующее утро, в шесть часов меня разбудил Паккар.
«Как странно, Бальма, — сказал он мне, — я слышу пение птиц, но не вижу света: вероятно, я не могу открыть глаза».
При этом, заметьте, он таращил их, словно филин. Я ответил ему, что он, без сомнения, ошибается и что его глаза должны отлично видеть. Тогда он попросил меня дать ему немного снега, с помощью водки растопил его в ладони и протер этой жидкостью веки. После этой операции он не стал видеть лучше, а вот глаза у него стало жечь еще сильнее.
«Что ж, похоже, я ослеп, Бальма!.. — воскликнул он и добавил: — Как же я спущусь теперь вниз?»
«Возьмитесь за лямку моего заплечного мешка и ступайте за мной, вот вам и решение вопроса».
Так мы спустились и дошли до деревни Л а-Кот.
Там, опасаясь, как бы моя жена не стала беспокоиться, я покинул доктора, и он отправился домой, нащупывая перед собой дорогу палкой; лишь вернувшись к себе, я увидел, что со мной стало.
Узнать меня было невозможно; глаза у меня покраснели, лицо почернело, а губы побелели; всякий раз, когда я смеялся или зевал, трещины на губах и щеках начинали кровоточить. А в довершение всего, я ничего не видел на ярком свету.
Четыре дня спустя я поехал в Женеву, чтобы сообщить господину де Соссюру, что мне удалось взобраться на Монблан; однако он уже знал об этом от англичан. Он тотчас прибыл в Шамони и попытался повторить вместе со мной это восхождение, но погода не позволила нам подняться выше горы Л а-Кот, и только на следующий год ему удалось осуществить этот смелый замысел.
— А доктор Паккар так и остался слепым? — спросил я.
— Ну да, как же, слепым! Он умер одиннадцать месяцев назад в возрасте семидесяти девяти лет и до самой смерти читал без очков. Вот только глаза у него всегда были чертовски красными.
— Это последствие вашего восхождения?
— О, нет, что вы!
— В чем же тогда причина?
— Старик закладывал за воротник…
Говоря это, Бальма опустошал уже третью бутылку.
XI
ЛЕДЯНОЕ МОРЕ
Поскольку на следующий день нам предстояло пройти в оба конца не более шести или семи льё, я договорился с Пайо, что мы встретимся с ним завтра не ранее десяти часов утра; он появился, когда мы заканчивали завтракать; накануне, расставшись с нами, он какое-то время шел вместе с Бальма: тот, как выяснилось, пребывал в полном восторге от знакомства со мной и обещал вечером навестить меня.
На краю деревни Пайо отстал от нас, вступив в разговор с какой-то женщиной, попавшейся ему навстречу, а так как через сто шагов дорога разветвлялась, то мы, не зная, в какую сторону идти дальше, остановились; Пайо, заметив нашу растерянность, поспешно догнал нас и, извиняясь за свою задержку, сказал:
— Я разговаривал с Марией.
— А кто она такая, эта Мария?..
— Это единственная женщина на свете, побывавшая на вершине Монблана.
— Как! Эта женщина?
Я обернулся, желая лучше разглядеть ее.
— Да, вот эта бойкая особа; представьте себе, что в тысяча восемьсот одиннадцатом году жители Шамони сказали сами себе однажды утром:
«Черт возьми! Конечно, неплохо всякий раз водить иностранцев на вершину Монблана ради их удовольствия, но что, если мы хоть раз поднимемся туда, чтобы доставить удовольствие себе самим?»
Сказано — сделано: было условлено, что в следующее воскресенье, если погода будет благоприятной, все желающие участвовать в восхождении соберутся на площади. В назначенный час Жак Бальма, которого мы избрали своим командиром, нашел нас уже в сборе; всего нас было семеро, считая его самого. Наш отряд состоял из Виктора Терра, Мишеля Терра, Мари Фрассерана, Эдуара Бальма, Жака Бальма и меня. Мы уже собирались отправиться в путь, как вдруг с полнейшим удивлением увидели, что на площадь пришли две женщины, пожелавшие подняться на Монблан вместе с нами; одна из них, Эфро-зина Дюкрок, была кормящей матерью семимесячного младенца, и Бальма категорически отказался взять ее с нами; вторая, та, которую вы только что видели, тогда не была еще замужем, и звали ее Мария Паради. Жак Бальма подошел к ней, взял ее за руки и, глядя ей прямо в глаза, сказал:
«Так что, дитя мое, вы и в самом деле решились?»
«Да».
«Но нам не нужны плаксы, вы это понимаете?»
«Я буду смеяться всю дорогу».
«Так много я от вас не требую, ибо даже я, старый опытный волк, исходивший горы вдоль и поперек, не отважился бы дать такое обещание: я всего лишь прошу вас быть отважной и сохранять присутствие духа; если вы почувствуете, что силы покидают вас, скажите мне об этом, и ручаюсь, вы продолжите путь вместе с остальными, даже если мне придется нести вас на себе. Договорились?»
«По рукам», — ответила Мария, ударив его по ладони.
Как только соглашение было достигнуто, мы отправились в путь.
Вечером, как это было принято, наша группа остановилась на ночлег у Ле-Гран-Мюле; у девушек сон беспокойный, и если бы Марии вдруг что-то приснилось ночью, то она могла бы скатиться в расселину, о которой вам говорил Бальма; поэтому мы поместили Марию посередине, а сами легли с боков, укрыв ее теплой одеждой и одеялами, так что ночь она провела довольно сносно.
На следующий день, едва стало светать, мы уже были на ногах: все встряхнулись, согрели своим дыханием пальцы и тронулись в путь. Вскоре мы добрались до крутого склона и оказались возле своего рода стены высотой примерно в тысячу двести — тысячу пятьсот футов. Думаю, достаточно будет объяснить вам, как мы на него вскарабкались, чтобы вы убедились, что я нисколько не преувеличиваю, назвав этот склон стеной. Жак Бальма, поднимавшийся первым, не мог нагнуться настолько, чтобы подать руку тому, кто шел вторым; тогда он протянул ему ногу, а сам ухватился за свою палку, вбитую в лед, и держался за нее до тех пор, пока шедший следом, цепляясь за его ногу, не дотянулся до этой палки; Бальма тотчас взял у него из рук еще одну палку, забил ее выше, и они вновь повторили этот маневр; только на этот раз к ним присоединился третий из нас, цеплявшийся за ногу второго. По мере того как Бальма поднимался все выше, эта цепочка росла и росла, пока все мы не оказались на стене, прилепившись к ее ледяной поверхности, словно вереница муравьев к стене сада.
— А Мария, — не удержался я, — кому же она протягивала ногу?
— О! Мария поднималась последней, — пояснил Пайо. — Впрочем, никто из нас и не думал тогда ни о чем непристойном. У всех на уме было только одно: если первая палка сломается, то мы все рухнем вниз, и, чем выше мы забирались, тем наши опасения становились все сильнее, однако, в конце концов, все обошлось благополучно, и даже Мария справилась с подъемом; но наверху — то ли от усталости, то ли дал себя знать пережитой страх — она почувствовала, что ноги отказываются ей повиноваться;
тогда она, смеясь, подошла к Бальма и совсем тихо, так, чтобы остальные не слышали, сказала:
«Жак, идите медленнее, я задыхаюсь. Сделайте вид, будто это вы устали».
Бальма замедлил шаг; Мария воспользовалась этим и принялась есть пригоршнями снег; напрасно мы ей твердили, что это не принесет никакого облегчения и вредно для желудка, — ей казалось, что мы говорим чушь; однако минут через десять ее стало тошнить; заметив это, Бальма понял, что не время щадить ее самолюбие. Он подозвал еще одного нашего товарища, и они подхватили ее под руки, помогая ей идти. В эту минуту Виктор Терра сел на землю, заявив, что у него нет больше сил и что он отказывается идти дальше; тогда Бальма знаком велел мне взять Марию под руку, сменив его, и, подойдя к Терра, уже начинавшему засыпать, резко тряхнул его за плечо.