— О! — воскликнул он. — Пустите меня, пустите! Вот Монблан, вот ледник Таконне, вот деревня Л а-Кот, а вот и Шамони — позади нас!..
Он обернулся:
— Позвольте мне пойти поцеловать жену и дочь, прошу вас, я вернусь к вам немедленно.
Все зрители повернулись в нашу сторону, и мне стало не по себе из-за моего образа действий: было понятно, что пришло время покончить с этой комедией, и, поскольку Пайо продолжал настаивать на своей просьбе, я сказал ему, что это была не натура, а картинка. Он упал на скамью.
— О! Какую боль вы мне причинили! — воскликнул он и заплакал.
Зрители окружили нас.
— Кто этот человек и что такое случилось? — спрашивали они меня.
— Этот человек — проводник из Шамони, ему показалось, что он снова видит свою родину, и поэтому он плачет; вот и все.
— Прошу у вас прощения, — произнес Пайо, вставая, — но это было сильнее меня.
Он снова взглянул на картину.
— О! Вот же она, моя долина! — промолвил он и, сложив руки, погрузившись в безмолвное и жадное созерцание, стал молча смотреть на полотно, напомнившее ему дни молодости, все счастливые мгновения семейной жизни и все волнения, связанные с родными местами.
Я воспользовался этим его состоянием рассеяности и вышел из Диорамы, опасаясь, что меня примут за соучастника какого-то обмана.
На следующий день, в семь часов утра, Пайо был у меня, на улице Блё.
— Почему вы вчера ушли? — спросил он.
— Я хотел доставить вам удовольствие, а причинил боль, и это меня очень огорчило.
— О, разве это боль! Напротив, всегда приятно снова увидеть свою родину, даже на картине. У вас, парижан, есть улица, но нет родины, и не ваша вина, если вы не имеете об этом представления. Надо родиться в деревне, чтобы понять, что это такое: в Шамони нет ни одного дома, который не был бы известен мне во всех подробностях, и в этом доме нет ни одного человека, который был бы мне посторонним, а на кладбище нет ни одной могилы, которой бы я не знал; стоит мне закрыть глаза, и я все это вижу, тогда как в Париже десяти человеческих жизней, прожитых одна за другой, будет недостаточно, чтобы узнать названия всех здешних улиц.
— Да, это так, друг мой, вы правы; но что происходило там с вами после моего ухода?
— Ну что, там оказался один господин, который побывал в Шамони и даже поднимался в Сад, куда вы не захотели пойти; и тут мне пришлось объяснять всем, как это происходит: как необходимо потратить три дня на то, чтобы совершить восхождение, как в первую ночь приходится спать на вершине горы Л а-Кот — короче, все.
— И зрители этим удовлетворились?
— Кажется, да, потому что они сложились и дали мне пятьдесят франков, чтобы я выпил за их здоровье.
— Послушайте, Пайо, если бы вы остались во Франции или в Англии всего лишь на два года, то вернулись бы в Шамони миллионером.
— Судя по всему, именно так; но в любом случае я не стал бы тратить время на то, чтобы становиться им: я пришел попрощаться с вами, я уезжаю.
— Сегодня?
— Сейчас же… О! Понимаете, вы показали мне мою родину, и мне надо туда вернуться.
Я протянул руку Пайо.
— А вы не хотите поздороваться с Крепышом? Он внизу со своей повозкой.
— Конечно, и с охотой, ведь он оставил у меня воспоминания, которые мне не забыть.
— Тогда идемте.
— А рюмочку?
— Вот это верно.
Я натянул на ноги брюки, накинул халат и проводил Пайо. Крепыш действительно ждал хозяина, стоя у двери, и я его прекрасно узнал.
Пайо попросил разрешения обнять меня; я прижал его славное сердце к своей груди! Он смахнул две слезы, прыгнул в повозку, хлестнул мула и поехал.
Не проехав и десяти шагов, он остановил Крепыша, обернулся и, увидев, что я провожаю его взглядом, сказал мне:
— Помните, что если вы опять приедете в Шамони, то будете там желанным гостем… Ну, поехали!
Через несколько минут он завернул за угол предместья Пуассоньер и исчез. Я поднялся к себе.
— Ну что, — спросил я Жозефа, — вы знаете, почему название улицы Блё — мужского рода?
— Никто не смог мне это объяснить; но если вам, сударь, угодно обратиться к сыну господина Блё, который застроил эту улицу, то он живет через четыре дома от нас.
— Спасибо, я узнал все, что мне хотелось выяснить.
Я выиграл пари у первого филолога Франции, который принял собственное имя за эпитет.
Несколько дней назад, распечатывая тысячи писем, адресованных мне теми, кто упорно полагал, что я удобно устроился в Монморанси, хотя в то время мне приходилось чуть ли не умирать от голода в Сиракузе, я заметил одно письмо с маркой Салланша и узнал почерк Бальма; разорвав конверт, я прочел содержавшееся в нем письмо:
"Пользуясь оказией, предоставленной мне одним господином, парижским доктором, который прекрасно Вас знает, пишу Вам это письмо, чтобы поблагодарить за
"Путевые впечатления" и "Минерологию" Бедана, которые Вы прислали мне с Габриэлем Пайо. Последний труд будет мне очень полезен, с учетом того, что я, как Вам уже известно, нашел золотую жилуу которая должна привести меня к залежи, а поскольку погода стоит прекрасная, завтра я отправляюсь на ее поиски.
От всей души приветствую Вас и тысячу раз благодарю.
Жак Бальма, по прозвищу Монблан.
P.S. Кстати, забыл сообщить Вам, что, прибыв в Шамони, Габриэль Пайо упал и разбился".
Письмо выпало у меня из рук. Вот почему этот человек так торопился вернуться на родину!.. Я оттолкнул ногой корзину, в которой находилась вся моя корреспонденция, и попросил приятеля, находившегося рядом, разобрать ее вместо меня. Через несколько минут он передал мне другое письмо; как и первое, оно было с маркой Салланша; я открыл его и прочел:
"Сударь,
с грустью сообщаю Вам, что письмо, которое Вы адресовали моему отцу, получил яу так как моего достойного родителя уже не было в живых, когда оно пришло в Шамони; поскольку мне известно, с каким участием Вы относились к немуу я излагаю Вам все подробности случившегосяу которые мы смогли узнать.
14 сентября нынешнего годау на следующий день после того, как отец написал Вам письмоу он в поисках золотой залежи ушел вместе с одним местным жителем осматривать окрестности Шамониу в ту сторону, где находятся глубокие пропасти. Мой дорогой отецу как Вам известноу был так увлечен мыслью об этой залежи, что, несмотря на все наши попытки удержать его, все же ушел. Отец и его спутник добрались до края пропасти, но там дорога стала такой узкой и скользкой, что этот человек не захотел идти дальше. Отец мой, как Вы хорошо знаете, был человеком бесстрашным, невзирая на свои семьдесят восемь лет, и он продолжил путь, не обращая внимания на крики своего товарища, который сделал все возможное, чтобы остановить его. Отец ничего не желал слушать; тогда его товарищ вернулся домой, не осмелившись сообщить мне, что отец остался в горах. Как только мне стало известно, что этот человек вернулся, я тотчас отправился к нему и выяснил, что прошло уже три дня с тех пор, как он возвратился; в ответ на мои настойчивые расспросы он заявил мне, что, по его мнению, с отцом случилось что-то нехорошее. Услышав это, я бросился домой, взял альпеншток и, возвратившись к нему, потребовал отвести меня туда, где он оставил моего отца. Он довел меня до тропинки, где они расстались, м л пошел по тому пути, ло которому пошел мой отец; но тщетно я звал его два дня и две ночи: мне не удалось найти никаких следов отца, ни мертвого, ни живого. Его наверняка унесло лавиной или сбросило на ледник…"
Я уронил второе письмо рядом с первым и велел сжечь остальные, не распечатывая их.
Комментарии
XXIX. Вернер Штауффахер
5… За это время я успел совершить дальнее и длительное путешествие к иным народам, в иные страны… — Имеется в виду предпринятое Дюма в мае — декабре 1835 г. путешествие по континентальной Италии и Сицилии.