Необходимо видеть воочию этот ужасный хаос, чтобы составить себе верное представление о нем: это всего лишь каменные глыбы, оторванные от своего основания, деревья, выдранные с корнем из земли, и бесформенные холмы, лишенные всякой растительности. Все то время, пока мы шли там по причудливым теснинам, которые внезапно заканчивались провалами, меня преследовала мысль, что, подобно Каину Байрона, мы попали в царство смерти. Среди этого развороченного мира нельзя было выбрать дорогу, наметить цель, определить направление; нам постоянно приходилось обходить нагромождения отвесных скал, преодолеть которые было невозможно, цепляться руками за ветви и корни деревьев, сворачивать, не зная, что ждет нас за поворотом и не заведет ли нас новая дорога в тупик. Временами, испытывая удушье при виде скопления этих громад, у самого основания которых нам приходилось словно ползти, мы подходили к одной из них, взбирались на ее вершину и за пустынной местностью, со всех сторон окружавшей нас, вновь видели полную жизни и радости природу равнин, озер и гор; и тогда, глубоко вобрав в себя воздух, мы снова погружались в глубины этих земляных волн, поглотивших три деревни, которые вместе с их заживо погребенными жителями лежали теперь у нас под ногами. Франческо никак не мог понять, что за прихоть заставила меня идти среди этого скопления обломков, тогда как вполне можно было воспользоваться дорогой, ведущей в Арт, и, признаться, мне и самому, как уже не раз бывало в подобных обстоятельствах, начинало казаться весьма глупым свойственное мне любопытство, имеющее обыкновение заводить меня туда, где впереди подстерегают самые большие трудности.
Наконец, потратив четыре часа на то, чтобы преодолеть эту вздыбившуюся в судорогах землю, мы добрались до ее края и увидели в четверти льё от себя прелестную колокольню Арта, силуэт которой выделялся на фоне Цугско-го озера и которую отделяла от нас чудесная поляна, покрытая манящей зеленью.
Нетрудно догадаться, с каким наслаждением мы ступили на этот мягкий пушистый ковер после того, как в течение пяти или шести часов нам приходилось преодолевать подъемы и спуски, поворачивать то налево, то направо, блуждать среди нагромождения скал, деревьев и земляных завалов. И потому, придя в Арт, я попросил приготовить мне вовсе не обед, а постель и дал распоряжение не будить меня ни под каким предлогом.
Когда же, проснувшись, я открыл глаза, лунный свет так мягко освещал мою комнату, что я не устоял перед желанием встать и подойти к окну. Оно выходило на Цугское озеро, сверкавшее серебром словно зеркало; слева величественно высилась почти отвесная гора Риги, достававшая до самых звезд, которые, мерцая, казались цветами, трепещущими на ее вершине; справа, на берегу, под защитой Цугских гор спали дома Санкт-Андриана и Вальхвиля. В небе не было ни облачка, в воздухе не чувствовалось ни единого дуновения ветра, вокруг не слышалось ни одного звука: сонный мир плыл в эфире, будто корабль в море, и по его спокойной уверенности чувствовалось, что Господь взирает за его движением.
И тут в голову мне пришла мысль, роковая для Франческо, а именно, тотчас отправиться в путь, воспользовавшись этой чудесной ночью и этим ясным светом луны, чтобы прибыть в Люцерн ранним утром. Осуществлению этого замысла мешало лишь одно обстоятельство: у меня начало пробуждаться чувство голода. Я вернулся в кровать, чтобы попытаться снова заснуть, но, поскольку мое тело не нуждалось более в отдыхе, мне уже не удалось сомкнуть глаз; к тому же этот волшебный свет луны, окрасивший весь пейзаж в голубоватые тона, неудержимо манил меня. Во второй раз встав с кровати, я в своем более чем легком одеянии отправился бродить по лестницам гостиницы в поисках комнаты хозяина. Я стучал во все двери подряд, надеясь, что таким образом наверняка сумею найти среди них ту, которая была мне нужна. Однако мои поиски долго оставались тщетными — то ли потому, что комнаты были незаняты, то ли потому, что постояльцы в них спали крепким сном. Наконец, когда я уже стал сомневаться в успехе своей затеи, из-за последней двери, в которую я стучался, мне ответили по-немецки:
— Varten sie da bin ich.[15]
Я и не собирался поступить иначе, ибо язык, на котором со мной заговорили, родной для моего хозяина, необычайно приятно отозвался в моих ушах; так что я остался стоять на лестничной площадке, ожидая, когда откроется дверь. Ждать мне пришлось недолго, и на пороге комнаты показался высокий молодой блондин, который тер себе глаза и спрашивал, не пора ли уже отправляться в путь.
— Мне, да, — с улыбкой ответил я, — но вам, возможно, нет, сударь. Мне кажется, что мы оба ошиблись: я принял вас за хозяина гостиницы, а вы меня — за вашего проводника. Так что почтительно прошу вас извинить меня за беспокойство.
И я хотел было удалиться.
— Извините, — остановил меня незнакомец, — но могу ли я хотя бы узнать, кто оказал мне честь своим визитом?
— Господин Александр Дюма.
— Поверьте, сударь, я чрезвычайно рад нашему знакомству.
— Вы позволите мне задать вам тот же вопрос?
— Господин Эдуард Виклерс, адвокат из Брюсселя.
— Весьма рад, сударь, что мне выпала такая честь…
И мы раскланялись, как если бы наше знакомство состоялось в какой-нибудь гостиной, однако выглядела эта картина весьма странно, принимая во внимание наши ночные одеяния, настолько похожие, что их можно было принять за форменную одежду.
— А теперь, сударь, — продолжал я, — мне хотелось бы набраться смелости и, если позволите, спросить вас еще кое о чем.
— Слушаю вас.
— Вы, случайно, не голодны?
— Гм! — промолвил славный житель Брюсселя, обдумывая мой вопрос. — Мне думается, что да.
— Дело в том, что я вчера лег спать, не поужинав, настолько по прибытии сюда меня тянуло в сон.
— А я, сударь, вчера прибыл очень поздно, и мне не смогли предложить в гостинице ничего другого, кроме яиц.
— А вы, кажется, не слишком жалуете яйца?
— Я терпеть их не могу.
— То есть у вас тоже во рту не было ни крошки?
— Как и у вас.
— Ну что ж, надо поесть.
— Согласен.
— А потом, если не возражаете, мы воспользуемся этой чудесной ночью и продолжим наш путь.
— Охотно, но что же мы будем есть?
— Господь позаботится об этом; но прежде наденем брюки.
Предложение было более чем уместным, и потому оно было принято без возражений. Несколько минут спустя мы выглядели вполне прилично, по крайней мере, наполовину, а большего в тех обстоятельствах и не требовалось.
— Теперь, — сказал я, — мой дорогой адвокат, поскольку вы говорите по-немецки, как Лютер, возьмите на себя труд разбудить нашего хозяина и узнайте у него, нельзя ли каким-нибудь образом раздобыть тех кур, что снесли эти яйца; это, во всяком случае, обеспечит нам фрикасе. Ну а я пойду потревожу сон моего проводника и выясню, не окажется ли он нам полезен в этом деле.
Я отправился в комнату, предназначавшуюся для слуг; Франческо легко было вычислить по тем торжествующим руладам, какие он издавал во сне. Я дернул его за ноги: он проснулся и узнал меня.
— Ах, ваше сиятельство! — сказал он, потягиваясь. — Я видел такой чудесный сон!
— Какой же, мой мальчик?
— Мне снилось, будто вы позволили мне выспаться.
Упрек ранил меня в самое сердце, и если бы Франческо, произнеся эти слова, не соскользнул с кровати, то, полагаю, жалость взяла бы верх над моим эгоизмом, но бедный малый чересчур быстро повиновался и был наказан за свою поспешность.