Наибольший интерес во время подъема на Риги вызывает сводчатый проход из четырех каменных глыб, которые непонятно каким образом взгромоздились одна на другую, образовав арку. Очевидно, что человеческая рука не имеет никакого отношения к этому причудливому творению природы. Мой проводник, в соответствии с привычкой швейцарских крестьян, не преминул приписать его делу рук извечного врага человеческого рода, однако все мои расспросы были напрасными: он не знал, с какой целью дьявол позволил себе эту прихоть.
Далее мы шли в гору по пологой дороге, наблюдая за тем, как по мере нашего подъема опускаются соседние вершины и ширится горизонт; между тем в глубине ущелий стал сгущаться мрак, тогда как все пики еще были освещены ярким светом; впрочем, солнце быстро катилось к закату, и темнота поднималась, словно прилив. Вскоре остались видны лишь горные вершины, напоминавшие островки в этом море мрака, но затем и их одну за другой поглотила тьма. Затем она затопила и нас самих. Еще какое-то время мы могли видеть пылавшую вершину Пилата, которая выше Риги на тысячу четыреста — тысячу пятьсот футов. Но вот погас свет и этого последнего маяка, и, когда мы добрались до Штаффеля, все Альпы уже были погружены во тьму. Наше восхождение длилось два часа с четвертью.
Войдя в гостиницу, мы словно попали в Вавилонскую башню: двадцать семь путешественников одиннадцати национальностей собрались на вершине Риги, чтобы встретить там восход солнца; в ожидании этого зрелища они умирали от голода или были близки к этому; трактирщик, не ожидавший такого наплыва постояльцев, не сделал достаточных запасов провизии, и потому его гости встретили меня весьма холодно: я был новым едоком, попавшим в голодающий гарнизон. Каждый бранился на своем языке, внося своими проклятьями вклад в самый ужасный хор, какой мне когда-либо доводилось слышать.
Узнав, в чем дело, я подумал, что будет честно и великодушно с моей стороны отомстить людям, оказавшим мне подобный прием, подав им пример человеколюбия, и с этой целью достал из охотничьей сумки великолепную водяную курочку, которую мне удалось подстрелить, когда мы огибали мыс Нидердорфа, перед тем как прибыть в Веггис; разумеется, это было не Бог весть что, но в голодное время каждая крошка обретает ценность. Мне подумалось также, что на англичанина, вероятно, нашло прозрение и ему открылось, что на вершине горы царит голод, и именно поэтому он так стремительно вернулся в долину.
В эту минуту шагах в пятидесяти от гостиницы послышался звук альпийского рожка: это была любезность, оказываемая нам трактирщиком, который, за неимением ничего другого, угощал нас серенадой.
Мы вышли из дома, чтобы послушать этот знаменитый пастушеский наигрыш, который, как говорят, будит в сердце швейцарца тоску по родине; для нас же, иностранцев, эти звуки сливались в довольно монотонную, заунывную мелодию, лично меня натолкнувшую на чудовищную мысль, что если какой-нибудь путешественник заблудился в эту минуту в горах, то звуки рожка могут указать ему дорогу. Я поделился своими соображениями с соседом; это был тучный англичанин, в обычной жизни, должно быть, выглядевший довольно жизнерадостным человеком, но обстоятельства, в каких мы оказались, ввергли его в состояние глубокой меланхолии. Сказанное мною заставило его на минуту задуматься, и, без сомнения, мои опасения показались ему вполне обоснованными, ибо, отделившись от слушателей, он подошел к пастуху, вырвал у него из рук рожок и отнес его хозяину гостиницы.
— Друг мой, спрячьте подальше этот маленький инструмент, — сказал он ему, — чтобы ваш парень не устраивал больше с его помощью такой шум.
— Но, милорд, таков обычай, — возразил хозяин, — и музыка, как правило, доставляет удовольствие путешественникам.
— Такое возможно во времена изобилия, но никогда — во времена голода.
После этого англичанин вернулся ко мне.
— Не волнуйтесь, — сказал он, — я велел ему убрать его охотничий рожок.
— По правде сказать, милорд, — ответил я, — боюсь, как бы уже не было слишком поздно: мне кажется, я различаю там внизу какую-то тень, которая, на мой взгляд, явно принадлежит вновь прибывшему.
— О! — воскликнул милорд. — Вы так полагаете?
— Разумеется, взгляните сами!
И в самом деле, при свете только что выглянувшей луны мы увидели высокого молодого человека, который с непринужденным видом приближался к нам, вращая свой альпеншток вокруг указательного пальца на манер артистов, умудряющихся снять монету в шесть лиаров с кончика носа военных. По мере того как он подходил к нам ближе, я распознавал в нем типичного парижского коммивояжера: на голове у него красовалась серая шляпа, слегка сдвинутая набок, его длинные бакенбарды смыкались под подбородком, на шее был небрежно повязанный галстук опереточного поселянина, а наряд его составляли бархатный сюртук и широкие казацкие штаны. Как видно, внешность строго соответствовала роду занятий.
Приблизившись к нам, он изменил манеру поведения: желая, несомненно, продемонстрировать нам свою сноровку, приобретенную в рядах национальной гвардии, а также врожденное призвание к ведущим партиям в комической опере, он остановился в десяти шагах от нас и, сопровождая движения голосом, стал выполнять альпенштоком упражнение на двенадцать счетов:
Salutem omnibus[21], всем привет! Ну, и что не так?
— А то, мой дорогой соотечественник, — ответил я, — что если вы не владеете секретом умножения хлебов и рыб, то лучше бы вам было остаться в Веггисе.
— Ба! Ба! Ба! Там, где достаточно для троих, хватит и для четверых.
— Да, но там, где хватит для четверых, не хватит для двадцати восьми.
— Ну что ж, тем хуже! На войне как на войне. Я подумал, что, раз уж я оказался в Люцерне, нельзя уехать, не увидев Ги-Ги. Однако в деревне не оказалось проводников, и мне пришлось пойти одному, но я знаком с горами, ведь я с Монмартра. Между тем стемнело, и я немного заблудился, но тут ваш рожок указал мне путь к спасению. Не вы ли, папаша, дули в инструмент? — продолжил он, обращаясь к англичанину.
— Нет, сударь, это не я.
— Ах, простите, милорд, но, судя по вашему виду, у вас должно быть отменное дыхание.
— Вполне возможно, но я не люблю музыку.
— А вот тут вы неправы: музыка смягчает нрав человека. Эй, в доме! Что у нас на ужин? — воскликнул он, входя с этими словами в гостиницу.
— Он такой шутной, фаш друг, — произнес, обращаясь ко мне, немец, до тех пор хранивший молчание.
— Прошу прощения, — ответил я, — но этот господин вовсе не мой друг, и я его совсем не знаю; это мой соотечественник, только и всего.
— Вот оно что, скажите на милость! Так вот, как вы меня поддерживаете, шутник вы этакий! — произнес вновь прибывший, показываясь в дверях и, хотя его рот был полон, умудряясь откусить очередной кусок от бутерброда. — Не смотрите на меня так, милорд; я не съел ничего чужого: это жаркое я нашел в поддоне, наш плут-хозяин тушил его для жены, но к счастью, мне пришло в голову заглянуть на кухню.
— Ну, и как там обстоят дела? — спросил я.
— Съестного хватит как раз на то, чтобы не умереть с голоду.
Англичанин тяжело вздохнул.
— Похоже, милорд, у вас здоровый аппетит.
— Я дьявольски голоден!
— Ну что ж, — продолжал коммивояжер, — тогда я попрошу собравшихся доверить мне разделить на всех еду: в подобных обстоятельствах я в свое время поделил яйцо всмятку на четыре части.
— Дамы и господа, кушать подано! — объявил, входя, хозяин гостиницы.
Ему пришлось пустить в ход все мыслимые уловки: объем супа в кастрюле вырос соответственно числу едоков исключительно за счет густоты его содержимого, а говядина потерялась в ворохе петрушки. Тем не менее коммивояжер, в качестве стольника занявший место в середине стола, ловко отмерял одно ложкой, а другое вилкой, и в итоге каждому хватило, чтобы убедиться, что ни то, ни другое никуда не годится.