Наконец, наступил час ужина. Я машинально сел за стол, но есть не смог. В голову мне приходило, что завтра в тот же час я буду сидеть у сэра Томаса, напротив Дженни, и моя судьба решится, обрекая меня на несчастье или суля вечное блаженство, и при этом мне представлялось, каким неуклюжим, каким неловким я буду выглядеть, не умея вести себя иначе. Подобное душевное состояние было невыносимым. Попросив перо и чернил, я написал сэру Томасу, что внезапное недомогание лишает меня чести принять его приглашение, затем позвал генерала и велел ему отнести это письмо; но, как только он вышел, унося мое послание, я почувствовал, что у меня защемило в груди. Я поднялся в свою комнату, упал на ковер и разрыдался.
Да, разрыдался, проливая горькие слезы, слезы прощания со счастьем, которого я оказался недостоин, ибо у меня не хватило сил сорвать его с древа жизни; слезы боли, потому что, вероятно, утраченная возможность увидеть Дженни уже никогда больше не найдется; слезы стыда, наконец, ибо я чувствовал, что стыдно мужчине быть до такой степени рабом своей дурацкой застенчивости и презренной слабости.
Я провел ужасную ночь, продумав два десятка планов, один смехотворнее другого. У меня было желание написать непосредственно Дженни, признаться ей в своей любви, рассказать о своей слабости, объяснить, что для меня в мире существуют только две возможности: жить рядом с ней и всегда быть счастливым или жить вдали от нее и умереть от отчаяния. О! Я чувствовал, что подобное письмо окажется горестным, красноречивым и страстным; я чувствовал, что оно будет написано моими слезами; но как передать ей подобное послание? Если же, получив его, Дженни посмеется над ним, я погиб, ибо тогда мне уже нельзя будет предстать перед ее родителями и перед ней самой; так лучше уж подождать развития событий, которые, по-видимому, взяли меня под свое покровительство и могут закончиться для меня хорошо, ведь нередко случай — наш лучший друг; и потому я решил довериться случаю.
Так прошел день, немного приободривший меня. И чем ближе становился час, когда мне пришлось бы отправиться к сэру Томасу, тем отчетливее я осознавал, какими нелепыми и преувеличенными были мои страхи накануне. Мне казалось, что если бы я не отказался от его приглашения, то у меня хватило бы храбрости явиться к нему в дом. Затем, когда пробило десять часов вечера, я сказал себе, что к этому часу все было бы кончено, я бы уже повидался с Дженни и ее родными, стал бы другом дома и мог бы бывать там, когда захочу, а Дженни, несомненно, сказала бы мне обнадеживающее слово; короче, в этот час я был бы наверху блаженства, вместо того чтобы представлять собой одного из самых несчастных людей на земле. В итоге этих размышлений у меня сложилось твердое решение принять первое же приглашение, которое мне снова пришлют. После этого, поцеловав клочок ее вуали, я лег спать.
Эта победа над собой подарила мне спокойную ночь, я проснулся умиротворенным и почти счастливым. День был великолепный, и потому, едва позавтракав, я взял в руки томик Ксенофонта и по привычной тропинке отправился к своему дереву, но стоило мне с головой погрузиться в чтение, как я почувствовал, что кто-то притронулся к моему плечу. Это был сэр Генри!
"Ну что, мой дорогой философ, — сказал он мне, — вы по-прежнему нелюдимы и замкнуты? Предупреждаю вас, что против вашей мизантропии готовится заговор: не думаете же вы, что хоть один из нас поверил в ваше недомогание".
Я попытался пробормотать какие-то извинения.
"Да, — продолжал сэр Генри, — вы сочли нас очень чопорными людьми, но ошиблись, и в доказательство я лично явился сюда сегодня, имея целью сказать вам, что вас ждут к ужину, причем без всяких церемоний".
"Как, — воскликнул я, — меня?! К ужину?!"
"Да, вас, сегодня, и предупреждаю, что мы не примем никаких отговорок: вас будут ждать, пока вы не придете, а если вы не появитесь, то обедать никто не станет. Подумайте, захочется ли вам морить голодом целую семью".
"Нет, конечно", — ответил я.
И сделав над собой усилие, со вздохом добавил:
"Хорошо, я приду…"
"Ну и отлично, — сказал сэр Генри, — договорились. А что вы тут читаете? Роман Вальтера Скотта, стихи Томаса Мура, поэму Байрона?"
"Нет, — ответил я, — я читал…"
Не знаю, какой ложный стыд удержал меня в то мгновение, когда я намеревался назвать имя замечательного полководца, почитавшегося мною, тем не менее, чуть ли не как божество. Я просто протянул ему книгу. Сэр Генри бросил на нее взгляд.
"Греческий! — воскликнул он. — О! Дорогой сосед, как, по-вашему, я прочту это? Со времен окончания колледжа я, слава Богу, не заглянул ни в одно из сочинений великих людей, чьи собрания мудрости чуть было не заставили меня умереть от скуки, — начиная с божественного Гомера и заканчивая несравненным Платоном; так что, нисколько не рисуясь, могу сказать, что теперь, кажется, я не смогу отличить альфы от омеги".
Я хотел встать.
"Нет-нет, не беспокойтесь, — остановил меня сэр Генри, — я просто проходил мимо".
"Как! — воскликнул я. — Вы меня не подождете? Разве мы не пойдем к вам вместе? И вы не представите меня вашей семье?"
"Даже не заговаривайте об этом, — ответил сэр Генри. — Я в отчаянии, что вы не пришли вчера, но у меня сегодня петушиный бой, и я поставил на него значительную сумму. Меня ждут, и я не могу туда не прийти, но будьте спокойны, я поспешу и явлюсь к десерту".
Если бы я не сидел, то упал бы. Вся моя храбрость проистекала от мысли, что я войду в гостиную к дамам вместе с сэром Генри. Я-то рассчитывал, что меня представят, а теперь выяснилось, что мне предстояло явиться в дом одному, не зная там никого, кроме Дженни… Совершенно подавленный, я выронил из рук томик Ксенофонта. Сэр Генри не заметил этого и с той же непринужденностью и легкостью, с какой он подошел ко мне, попрощался и удалился, оставив меня глубоко удрученным тем, что я дал обещание, от которого уже нельзя было уклониться.
Убитый, уничтоженный, я просидел так целый час, но затем мне вдруг пришло в голову, что у меня может не хватить времени одеться, если я хочу прийти на ужин к сэру Томасу вовремя. Я поспешно встал и бегом вернулся в замок.
На крыльце я увидел генерала и раджу, которые, заметив меня издалека, вышли навстречу, весьма обеспокоенные таким быстрым и несвойственным мне бегом. Они решили, что за мной гонится бешеный пес, и устремились на помощь мне.
Я поднялся в свою комнату и, перевернув весь свой гардероб, остановил, наконец, выбор на брюках цвета кофе с молоком, шелковом жилете с золотым шитьем и сюртуке бутылочного оттенка; сочетание цветов показалось мне чрезвычайно удачным, и, когда эти брюки, жилет и сюртук собрались вместе на моей особе, я остался весьма доволен тем, как они подходят друг другу. После этого я отослал раджу оседлать мою лошадь, радуясь тому, что мне удастся минуту побыть одному и повторить перед зеркалом приветственный поклон, которому меня обучил учитель танцев. Мне было приятно отметить, что пока еще я довольно неплохо владею этим приемом и сумею воспользоваться им с честью, если только не растеряюсь в ту минуту, когда мне надо будет кланяться. Однако эта репетиция успокоила меня лишь частично, ведь я прекрасно понимал, какая глубокая пропасть разделяет теорию и практику. Я повторял этот поклон уже в седьмой или восьмой раз, когда вернулся раджа, чтобы сообщить мне, что лошадь оседлана. Я взглянул на часы и понял, что медлить уже не было никакой возможности: стрелка указывала на четыре часа, а мне предстояло проехать пять миль, хотя мое мастерство в верховой езде было не так высоко, чтобы я мог позволить себе, при любой своей спешке, иной бег, кроме прибавленного шага или мелкой рыси. Так что я призвал всю свою смелость и решительным шагом спустился вниз, высвистывая охотничью мелодию и постукивая хлыстом по лодыжкам.
— Наверное, — прервал я рассказчика, — дальше произойдут такие события, что стаканчик пунша будет не лишним, ведь вам надо набраться сил, чтобы рассказать о них.
— Увы! — произнес сэр Уильямс, протягивая свой стакан. — Что бы вы ни предполагали, вам никогда не приблизиться к истине!..