Второй бриллиант, след которого вначале затерялся, через шестнадцать лет после битвы был продан за пять тысяч дукатов одному купцу из Люцерна, который нарочно поехал в Португалию и продал его Мануэлу Великому, или Счастливому. Когда в 1762 году испанцы вторглись в Португалию, Антонио, приор Крату, последний потомок свергнутой династии, эмигрировал во Францию, где и умер, оставив этот бриллиант среди драгоценных предметов, входивших в его наследство. Никола де Арле, сеньор де Санси, купил его и перепродал, дав ему перед этим свое имя. Теперь он находится среди бриллиантов французской короны.
Карл Смелый потерпел это поражение 2 марта: король Людовик узнал о нем через три дня и решил, что пришло время совершить паломничество. 7-го он прибыл на небольшой постоялый двор, расположенный в трех с половиной льё от Ле-Пюи, а на следующий день пешком тронулся в путь; подойдя к двери церкви, он набросил на свою одежду стихарь и облачение каноника, вошел на клирос, опустился на колени перед дарохранительницей, прочел молитву и положил триста экю на алтарь.
LXIV
ПОЧЕМУ В ИСПАНИИ НИКОГДА НЕ БУДЕТ ХОРОШЕГО ПРАВЛЕНИЯ
Обойдя весь Грансон, осмотрев с книгами Филиппа де Коммина и Мюллера в руке поле битвы и обнаружив на северной окраине города руины старого замка, я сел в лодку и, проявляя археологическую сознательность, подплыл к скале, которая выступает над водой посреди порта и на которой, как утверждают, некогда возвышался алтарь Нептуна, а спустя три четверти часа прибыл в Ивердон, где швейцарцы так стойко держали оборону за несколько дней до сражения при Грансоне.
Ивердон был одним из двенадцати городов, сожженных жителями Гельвеции, когда они покидали свои края, чтобы переселиться в Галлию, и под Отёном встретили Цезаря. Гельветы потерпели поражение от римского проконсула, и одним из условий, продиктованных им победителем, стало, как известно, восстановление городов, которые были ими разрушены. Они подчинились, и римляне, сочтя новый город, прекрасно расположенный на оконечности озера, между реками Орб и Тьель, подходящим для себя, сделали из него римскую колонию и окружили его оборонительными сооружениями; город охватывал тогда территорию, даже пятую часть которой он не занимает сегодня.
В 1769 году, копая подвал около городских мельниц, рабочие обнаружили несколько хорошо сохранившихся скелетов, по обычаю древности лежавших головой на восток; они покоились прямо в толще песка, без гробов и гробниц; между ног у них были помещены глиняные сосуды, надгробные светильники и небольшие глиняные тарелки, на которых еще оставались птичьи косточки. Несколько монет, закопанных в землю вместе с покойниками, были датированы: одни — временем правления Константина, другие — Юлиана Отступника.
В Эбуродунуме существовало товарищество лодочников, возглавлявшееся префектом; это товарищество существует и поныне, только префект теперь стал называться аббатом.
На одной из окраин города находится старый замок, построенный в 1135 году Конрадом фон Церингеном; его четыре башни обращены к четырем странам света: меня уверяли, что это именно тот замок, где в 1476 году Ганс Мюллер из Берна столь мужественно держал оборону.
Поскольку все, что есть любопытного в Ивердоне, можно осмотреть за два часа, я совершил прогулку по городу утром, пока Франческо искал кучера, который взялся бы отвезти меня в тот же день в Лозанну. Когда я вернулся в гостиницу, меня уже ждали готовый завтрак и запряженная лошадь, и вечером, в шесть часов, мы уже были в столице кантона Во, где я снова пожал руку моему доброму старому другу Пелл и, в тот же вечер представившему меня г-ну Моннару — переводчику "Истории Швейцарии" Чокке и одному из самых красноречивых и самых твердых в своем патриотизме депутатов сейма.
Как ни велико было мое желание остаться в столь приятном обществе, время начинало меня поджимать, и мне пора было уезжать: я хотел побывать на озере Маджоре и Борромейских островах и дополнить мое путешествие по Швейцарии посещением Локарно, находящегося в Тичино — единственном кантоне, где я еще не побывал; а поскольку была уже середина осени, перевал Симплон со дня на день мог стать непреодолимым. Так что на следующий день, в полдень, я попрощался с трактирщиком, дав ему обещание вернуться и пробыть у него подольше, как уже обещал ему и прежде, и сел на пароход, курсирующий между Женевой и Вильнёвом.
Я возвращался в реальный мир, ведь и в самом деле, прошло уже полтора месяца, как я его покинул. Немецкая Швейцария находится на краю земли: там никто ни о чем не знает, никакой слух туда не проникает, никакие отголоски политической жизни, искусства и литературы туда не доносятся; теперь же, напротив, я в один прыжок оказался на борту парохода, где ты вступаешь в соприкосновение с путешественниками из всевозможных стран и на тебя обрушивается целый поток новостей. Изголодавшись по ним, я набросился на французские газеты: они были переполнены известиями о революции в Испании. Некоторые пассажиры, судившие обо всем с точки зрения Франции и пребывавшие в убеждении, что все народы уже достигли нашего уровня цивилизации, выражали уверенность, что этой стране предстоит стать политическим Эльдорадо. Лишь я один отрицал возможность приобщения одного народа к общественным установлениям другого и видел в подделке нашей хартии по ту сторону Пиренеев источник грядущих революций. В конце концов разгорелся спор, как это бывает всегда, если каждый из политических прожектеров желает доказать свою правоту. В итоге мы решили обратиться к испанцу, спокойно покуривавшему свою сигарету и не принимавшему участия в нашей дискуссии, и, сочтя его правомочным судьей в подобных вопросах, спросили, каким, по его мнению, должно быть наилучшее правление на Иберийском полуострове.
Испанец вынул сигарету изо рта, выпустил струю дыма, которую он накапливал в груди уже минут десять, и серьезным тоном ответил:
— В Испании никогда не будет хорошего правления.
Поскольку этот ответ не подтверждал чью-то правоту и не опровергал чье-либо заблуждение, он никого не удовлетворил.
— Позвольте мне сказать вам, сеньор испанец, — со смехом заговорил я, — что вы кажетесь мне чересчур большим пессимистом. Так вы говорите, что в Испании никогда не будет хорошего правления?
— Никогда.
— И кого она должна винить за такой свой изъян? Свой народ или свою королевскую власть, духовенство или дворянство?
— Ни тех, ни других.
— Кто же тогда повинен в этом?
— Это вина святого Яго.
— Но как же, — столь же серьезным тоном продолжал я, хотя разговор, по всей видимости, обретал шутливую форму, — разве святой Яго, покровитель Испании, пользующийся определенным доверием на Небесах, может воспротивиться первейшему благу народа, а именно усовершенствованию его политической жизни, из которого проистекают и все другие усовершенствования?
— Вот как все это произошло, — стал отвечать на мой вопрос испанец. — Случилось так, что однажды Господь Бог, устав слышать от народов вечные жалобы то по одному, то по другому поводу и не зная, к какому из этих всеобщих стенаний прислушаться, послал ангела возвестить трубным звуком, что каждая нация должна хорошо поразмыслить, чего она желает, и через год в тот же день прислать к нему своего выборного представителя с возложенным на него ходатайством, которое он заранее обещал удовлетворить. Это известие вызвало большое волнение; каждый назвал своего представителя: Франция — святого Дионисия, Англия — святого Георгия, Италия — святого Януария, Испания — святого Яго, Россия — святого Александра Невского, Шотландия — святого Дунстана, Швейцария — святого Николая Флюеского; всех и не припомнишь. Не осталось ни одной страны, вплоть до республики Сан Марино, которая не захотела бы быть представленной и не пожелала бы получить свою долю небесных щедрот: это были всеобщие выборы по всей земле; наконец, назначенный день настал, и каждый святой отправился в дорогу, получив необходимые наставления. Первым прибыл святой Дионисий; он приветствовал Всевышнего, но снял при этом не шапку с головы, а голову с плеч: это было учтивым способом напомнить Богу о мученичестве, которое он претерпел ради его святого имени; и надо сказать, что такое приветствие великолепным образом расположило Господа в пользу святого.