LXV
КАК СВЯТОЙ ЭЛИГИЙ БЫЛ ИЗБАВЛЕН ОТ ГОРДЫНИ
Ганнибал и Карл Великий, подобно Бонапарту, перешли через Альпы и почти завоевали Италию, но за ними, стирая следы их перехода, сомкнулись горные ущелья, покрылись снегом вершины гор Мон-Женевр и Малого Сен-Бернара, и сменившие потомков этих воителей поколения, не обнаруживая никаких иных признаков дороги, по которой они шли, кроме тех, что сохранились лишь в местных преданиях и в народной памяти, начали сомневаться в этих чудесах и чуть ли не оспаривать существование богов, которые их совершили. Бонапарт не пожелал, чтобы такое случилось и с ним, и, дабы почитание его воинских подвигов не претерпело губительных последствий забвения и не пострадало от посягательств сомнения, привязал Италию к Франции, словно рабыню к ее госпоже; он протянул цепь сквозь горы и первое ее звено прикрепил к руке Женевы, своей новой дочери, а последнее — к ноге Милана, нашего старого завоевания: эта память о нашем вторжении в Италию, эта цепь, позолоченная торговлей, этот путь, намеченный переходом наших армий и проторенный пятой исполина, — Симплонская дорога.
Эта дорога, ставшая соперницей той, что проложили Тиберий Нерон, Юлий Цезарь и Домициан, дорога, которую три тысячи рабочих прокладывали ежедневно в течение трех лет и которая круто поднимается вверх по склонам гор, преодолевает пропасти и прорезает скалы, начинается в Глисе, оставляет слева Бриг и идет вверх по заметному для глаза, но почти неощутимому при ходьбе уклону вплоть до перевала Симплон, то есть на протяжении шести льё; но не нам, а составителям путеводителей следует указывать, сколько мостов по ней придется перейти, сколько тоннелей миновать, сколько акведуков преодолеть; мы с тем большей легкостью отказываемся делать это, что никакое описание не может дать и отдаленного представления о зрелище, открывающемся там на каждом шагу, о том, как резко контрастируют и вместе с тем гармонично сочетаются между собой долины Гантера и Сальтины, и о водопадах, которые отражаются в зеркалах ледников, ибо, по мере того как вы поднимаетесь вверх, растительность и всякие иные проявления жизни исчезают. Эти вершины не были созданы для заурядных людей и обычных животных: только гений мог сюда подняться, только орел мог здесь жить; и потому деревня Симплон, это свидетельство рукотворной победы долины над горами, убогая по виду, растянулась, будто оцепеневшая змея, по голому и дикому плоскогорью: ни одно дерево не укрывает это селение, ни один цветок не украшает его, ни одно стадо не вносит в него оживление — все приходится доставлять сюда снизу, и возрождение жизни, оживление природы можно увидеть, лишь спустившись по тому или другому склону перевала; что же касается его вершины, то это область ледников и снегов, это дворец зимы, это царство смерти.
Почти сразу за деревней Симплон вы начинаете спускаться вниз, и, вследствие естественного зрительного эффекта, этот спуск кажется более крутым, чем подъем; к тому же он значительно усложняется из-за горных складок: дорога то резко поворачивает возле острых выступов, то тысячью плавных витков, насколько хватает глаз, огибает горы и кажется сказочным змеем, кольцом охватившим землю. Вначале на пути у вас оказывается тоннель Альгаби, самый длинный и самый красивый из всех: он проходит сквозь двести пятнадцать футов гранита и выводит к долине Гондо, этому божественному шедевру ужасающей декорации, которую ни одна кисть не может изобразить, ни одно перо описать, ни один рассказ передать; это узкий и гигантский проход в аду; в тысяче футов под дорогой — горный поток, в двух тысячах футов над головой — небо; расстояние от дороги до реки Довериа так велико, что до вас еле доносится шум воды, хотя видно, как поток яростно пенится на скалах, образующих дно долины; затем вдруг перед вами предстает легкий мост воздушной конструкции, переброшенный от одной горы к другой, словно каменная радуга; через несколько шагов он приводит к тоннелю Гондо длиной в семьсот шагов, освещенному через два проема. Напротив одного из них можно прочесть слова, написанные рукой, которая привыкла высекать даты на граните:
JEREITALO MDCCCV .[60]
Человек, начертавший их, верил, что не с его рождения и не с его бегства, как это было с Иисусом Христом и Магометом, а с его победы начнется для Италии новая эра.
Вскоре долина расширяется, воздух прогревается, грудь дышит, снова возникают кое-какие признаки растительности, а просветы между извилинами гор позволяют глазу отдохнуть при виде более спокойного горизонта. Появляется деревня с ласковым названием: это Изелле, выдвинутый вперед и почти одиноко стоящий часовой изнеженной Италии. И потому сразу за ней долина снова оказывается запертой: голые гигантские скалы смыкаются друг с другом; неосторожная дочь Ломбардии попадает в плен у выхода из ущелья и не может преодолеть его; на пути, по которому она идет, находится еще один тоннель, предпоследний на этой дороге; он проходит по краю огромной гранитной глыбы, и вершина этой черной громады выделяется на фоне небесной лазури, середина — на фоне зеленого покрова холмов, а основание — на фоне белой пены водопадов. Этот тоннель хочется поскорее миновать, и то ли так кажется, то ли действительно атмосфера меняется у выхода из него, но навстречу вам устремляются теплые порывы ветра из Италии; горы с обеих сторон раздвигаются, появляются плоскогорья, и на этих плоскогорьях, наподобие лебедей, греющихся на солнце, глазу начинают открываться группы белых домов с плоскими крышами: это Италия, старая королева, прирожденная соблазнительница, вечная Армида, высылающая навстречу вам своих поселянок и свои цветы. Остается преодолеть еще одну реку, пройти еще один тоннель — и вот вы уже в Кре-воле, стоите на ее волшебном мосту, словно повиснув между небом и землей; под ногами у вас — город с его колокольней, перед вами — Пьемонт. А дальше, за горизонтом, Флоренция, Рим, Неаполь, Венеция — великолепные города, о которых поэты рассказали вам столько сказочных историй и от которых вас не отделяют больше никакие преграды. И тут дорога, будто утомленная своими длинными изгибами и обрадованная тем, что ей снова удалось увидеть равнину, устремляется вперед и в один прыжок преодолевает два льё, остающиеся до Домо д’Оссолы.
Я попал туда в разгар чисто итальянского религиозного праздника: корпорация кузнецов отмечала день святого Элигия. По своему невежеству, я всегда считал этого блаженного угодника покровителем золотых дел мастеров и другом короля Дагобера, которому он давал порой весьма разумные советы по поводу его туалета, но я и не подозревал, что он был когда-то кузнецом. Стяг корпорации, на котором он был изображен разбивающим вывеску своей мастерской, не оставлял у меня никаких сомнений по этому поводу, и мне оставалось лишь выяснить, к какому моменту его жизни относится этот поступок, вдохновивший художника; дело в том, что исполненную святости жизнь Элигия я знал почти целиком — со времени его поступления на службу к начальнику монетного двора в Лиможе и вплоть до его назначения епископом Нуайона, и во всем этом мне не удавалось найти ничего, что могло бы соответствовать картине, находившейся у меня перед глазами. Так что я обратился за разъяснениями к станционному смотрителю, полагая, что лучшего знатока преданий, в которых речь идет о подковах, отыскать невозможно. Вначале мы стали договариваться об оплате экипажа, который должен был доставить меня от Домо д’Оссолы до Бавено; затем, согласившись на цену вдвое больше той, какую он стоил на самом деле, настолько мне не терпелось вернуться к разговору об увиденной мною религиозной процессии, я получил следующие биографические сведения об отце славного Окули. Итак, вот предание, изложенное мне во всей его изначальной наивности и исконной простоте; не стоит и говорить, что я вовсе не ручаюсь за его подлинность.
Примерно в 610 году Элигий, в ту пору молодой человек лет двадцати шести — двадцати восьми, жил в городе Лиможе, расположенном всего лишь в двух льё от Кадий-ака, его родного города; с юности у него проявились большие способности к ювелирному делу, но, поскольку он был небогат, ему пришлось стать простым кузнецом. Правда, он обогатил это ремесло такими новшествами, что в его руках оно стало почти искусством: подковы, которые он ковал и которые ему удавалось изготовлять в три каления[61], были согнуты в удивительно изящную дугу и сверкали, как полированное серебро, а гвозди, которыми он прибивал их к копытам лошадей, были огранены как бриллианты и вполне могли бы быть вставлены, словно драгоценный камень, в золотую оправу; такая искусность в работе, удивлявшая всех, в конце концов воодушевила самого мастера; тщеславие вскружило ему голову, и, забыв, что Господь возвышает и принижает нас по своей воле, он заказал для своей мастерской вывеску, где было изображено, как он подковывает лошадь, и шла надпись, несколько задевавшая его собратьев по ремеслу и совершенно неприемлемая с точки зрения религиозного смирения:
61
То есть трижды помещая их в горн: это характерное выражение, которое нам захотелось сохранить, и мы торопимся разъяснить его нашим читателям.