На следующее утро Элигий послал Иисуса Христа обойти ближайшие деревни: речь шла о каких-то поручениях, которые можно было доверить лишь толковому посланнику. Иисус ушел.
Едва он скрылся за углом главной улицы, как Элигий стал обстоятельно обдумывать новый способ подковывать лошадей, который был ему неизвестен. Он с величайшим вниманием следил за всей операцией и заметил, в каком суставе было отсечено копыто; ну а поскольку, как уже было сказано, веры в себя у него было предостаточно, он решил при первом же удобном случае воспользоваться преподнесенным ему уроком.
И случай не замедлил представиться; не прошло и часа, как с головы до ног закованный в латы всадник остановился у дверей Элигия: в четверти льё от города его лошадь потеряла подкову с задней ноги, и он, привлеченный репутацией мастера, устремился прямо к нему; рыцарь прибыл из Испании и возвращался в Англию, где ему предстояло уладить со святым Дунстаном важные дела, связанные с Шотландией; он привязал лошадь к железному кольцу у мастерской, а затем, велев Элигию поторопиться, вошел в кабачок и заказал кружку пива.
Элигий решил, что раз дело срочное, то настал момент воспользоваться быстрым способом, который накануне на глазах у него был применен с таким успехом. Он выбрал самый острый из своих ножей, подточил его в последний раз о бритвенный брусок, приподнял ногу лошади и, с величайшей тщательностью нащупав сустав, отсек ей ногу повыше копыта.
Операция была проделана так ловко, что ничего не подозревавшее бедное животное не успело воспротивиться и заметило, что ей отрезали ногу, лишь по той боли, какую ему причинили; но тогда лошадь издала такое жалобное и болезненное ржание, что ее хозяин обернулся и увидел, что его верховое животное с трудом держится на трех оставшихся у него ногах и трясет четвертой ногой, откуда брызжут потоки крови; рыцарь выскочил из кабачка, бросился в мастерскую и обнаружил там Элигия, который спокойно подковывал зажатую в тиски четвертую ногу лошади; он решил, что мастер сошел с ума. Однако Элигий успокоил рыцаря, объяснив ему, что он применил новый способ, показал подкову, прекрасно прилаженную к копыту, и, выйдя из мастерской, приготовился приставить копыто к культе ноги, как это на его глазах проделал накануне его подмастерье.
Но на этот раз все пошло иначе: бедное животное, за десять минут потерявшее всю свою кровь, лежало без сил, находясь на грани смерти; Элигий приставил копыто к ноге, но в его руках ничто не соединилось: отрезанная нога была уже мертва, а с остальной частью тела все обстояло ничуть не лучше.
Лоб мастера покрылся холодным потом; понимая, что для него все кончено, и не желая пережить свою погибшую репутацию, он выхватил из сумки с инструментами нож, так хорошо послуживший ему только что, и собрался вонзить его себе в грудь, но в эту минуту почувствовал, что кто-то остановил его руку; он обернулся: это был Иисус Христос. Божественный посланник исполнил данные ему поручения с той же скоростью и с тем же мастерством, какие он всегда вкладывал во все, что ему приходилось делать, и вернулся на два часа раньше того времени, когда его ожидал увидеть Элигий.
— Что ты делаешь, мастер? — спросил он строгим тоном.
Элигий ничего не ответил, но пальцем указал на издыхающую лошадь.
— Только и всего? — сказал Христос.
Он поднял копыто и приставил его к ноге; кровь тотчас перестала течь, копыто прижилось, а лошадь поднялась и заржала от радости; так что, не будь земля кругом красной от крови, можно было бы поклясться, что ничего не случилось с несчастным животным, за минуту до этого находившимся при последнем издыхании, а теперь выглядевшим совершенно бодрым и здоровым.
Элигий взглянул на лошадь, а затем, смущенный и изумленный, протянул руку, взял из мастерской молоток и, разбив свою вывеску, направился к Иисусу Христу; подойдя к нему, он смиренно произнес:
— Это ты мастер, а я всего лишь подмастерье.
— Блажен тот, кто смиряется, — ласковым голосом ответил Христос, — ибо он возвысится!
Услышав этот чистый и мелодичный голос, Элигий поднял глаза и увидел, что лоб его подмастерья увенчан нимбом: он узнал Иисуса и упал на колени.
— Хорошо, я прощаю тебя, — сказал Христос, — ибо верю, что ты избавился от своей гордыни; оставайся мастером из мастеров; но помни, что лишь один я главный над всеми.
С этими словами он сел верхом позади всадника и скрылся вместе с ним.
Этим всадником был святой Георгий.
LXVI
ПОЛИНА
Когда рассказ завершился, я попросил станционного смотрителя осмотреть копыта обеих его лошадей, ибо у меня были опасения, что в пути с ними может случиться то же несчастье, какое произошло с конем святого Георгия; затем, по окончании этой проверки, мы тронулись в путь и понеслись по одной из тех усыпанных песком, словно аллеи английских садов, дорог, которые после французского завоевания пересекают весь Пьемонт из конца в конец.
Нельзя и мечтать о более очаровательном въездном пути в Италию; проехав два льё по равнинам, которые кажутся особенно свежими и привлекательными после жуткой долины Гондо, вы попадаете в Виллу — теперь уже, как можно заметить, все названия заканчиваются на мягкую гласную. Кроме того, на смену серым шале приходят белые дома: крыши уступают место террасам, виноградная лоза вьется по придорожным деревьям и переходит с одной стороны дороги на другую, образуя колеблющийся зеленый свод. Вместо страдающих зобом крестьянок Вале здесь на каждом шагу попадаются прелестные сборщицы винограда — с матовой кожей, бархатным взглядом и быстрой мягкой речью; небо здесь чистое, воздух теплый, и вы узнаете любимую Богом землю, как называл ее Петрарка; святую землю, счастливую землю, которую ни нашествия варваров, ни гражданские смуты не смогли лишить даров, полученных ею от Небес. Только одно обстоятельство мешало мне оценить их в полной мере: я был один.
Путешествовать в одиночестве грустно, ведь не с кем разделить ощущения радости и тревоги, и потому я проехал мимо долины Анцаска почти не останавливаясь, хотя в глубине ее извилин, над ее зелеными холмами, высится, словно исполин, призванный охранять эти волшебные сады, Монте Роза, Адамастор Италии. Проехав на одно льё дальше и приближаясь к Ферьоло, я рассматривал по правую руку от себя одну из последних дочерей Альп, которые, обратившись в холмы и пригорки, приходят умирать на берегу озер, окрашивая их своей тенью, как вдруг нечто напоминающее песчинку отделилось на моих глазах от вершины, покатилось по ее склонам, перескакивая через овраги и становясь все больше по мере приближения, и, в конце концов, превратилось в глыбу, которая с громовым грохотом, словно каменная лавина, пересекла дорогу в тридцати шагах от коляски, а затем, достигнув предела накопленной ею мощи, ударилась в вяз и повалила его; и в эту минуту я почти позавидовал кучеру, испугавшемуся за своих лошадей.
Ведь желать добра другому или бояться за него — единственное переживание, дающее человеку полноценное ощущение собственного существования.
На закате дня я подъехал к берегам озера Маджоре и остановился в Бавено, в очаровательной гостинице из розового гранита, окруженной апельсиновыми деревьями и олеандрами; снаружи это был волшебный замок, но изнутри — обычный итальянский постоялый двор.
Итальянская гостиница — еще вполне сносное жилище летом, однако зимой, если никакие предосторожности против холода еще не приняты, это нечто такое, что невозможно себе представить. Вы приезжаете продрогшим, выходите из коляски и требуете комнату; трактирщик, не прерывая послеобеденного отдыха, знаком велит слуге проводить вас. Вы идете вслед за ним, пребывая в уверенности, что обретете пристанище, но это было заблуждение: вы попадаете в огромную чердачную комнату с белыми стенами, один вид которой вызывает у вас дрожь. Вы окидываете взглядом свое новое жилище, и ваше внимание привлекает небольшая фреска: она изображает обнаженную женщину, застывшую в балетном арабеске; стоит вам взглянуть на нее, и вы цепенеете от холода. Вы оборачиваетесь к кровати и видите, что она покрыта чем-то вроде хлопковой шали и стеганым одеялом из белой бумазеи, и тут у вас начинают стучать зубы. Вы ищете по всем углам камин, но архитектор забыл о нем, и вам ничего не остается, как смириться со своей участью. В Италии не знают, что такое печь: летом здесь греются на солнце, а зимой — на Везувии; но, поскольку уже наступила ночь, а вы находитесь в восьмидесяти льё от Неаполя, вам приходится спешно закрыть окна. Проделав это, вы замечаете, что оконные стекла разбиты, и одну щель затыкаете своим носовым платком, свернутым в комок, а другую затягиваете, словно завесой, полотенцем. Вам кажется, что вы, наконец, защищены от холода, и тогда у вас возникает желание закрыть дверь, однако замок отсутствует; вы подвигаете к двери комод и начинаете раздеваться. Но, едва сняв редингот, вы ощущаете, как из щелей ужасно тянет холодом: это в стенах разошлись доски, которые не прилегают друг к другу ни вверху, ни внизу; тогда вы снимаете шторы с окон и скручиваете их в трубку; затем, когда все щели заделаны или, по крайней мере, вам так кажется, вы обходите вашу комнату, держа в руке свечу. И тут последний сквозняк, которого вы до этого не ощущали, задувает ее у вас в руках. Вы ищете звонок, но его нет; вы стучите ногой, чтобы к вам кто-нибудь поднялся, но под вашим полом находится конюшня. Вы отодвигаете комод, вытаскиваете шторы из щелей, открываете дверь и зовете к себе кого-нибудь — напрасный труд, все спят, а уж если в Италии спят, то не просыпаются, так что путешественникам самим приходится добывать то, в чем они нуждаются… А поскольку, в сущности говоря, больше всего вам нужна кровать, вы ощупью добираетесь до нее, ложитесь, вспотев от нетерпения, а потом просыпаетесь, закоченев от холода.