Я почти час всецело предавался созерцанию, поочередно обращая взгляд то на землю, то на небо и ощущая, как с озера поднимается восхитительная ночная прохлада. Из чащи деревьев, подножия которых омывались водой, а невысокие, но густые кроны выделялись на серебристом фоне, время от времени доносилось пение птицы, как если бы это пел соловей Джульетты; затем вдруг переливчатый звук птичьего голоса обрывался к концу рулады, а поскольку это пение было единственным живым звуком, то, едва только птица переставала петь, все кругом вновь погружалось в безмолвие. Десять минут спустя она возобновляла свою песню, не имея к тому никакого повода, так же как перед тем она прерывала ее без всякой на то причины; это было нечто чистое, ночное и таинственное, находившееся в полном соответствии со временем и пейзажем; подобную мелодию следовало слушать так, как слушал ее я, — при лунном свете, у подножия гор, на берегу озера.
В один из таких перерывов, наполненных тишиной, я различил далекий стук экипажа; он доносился со стороны Домо д’Оссолы и напомнил мне, что на земле есть и другие существа, помимо меня и птицы, певшей для Бога. В это мгновение она возобновила свою мелодичную молитву, и я, не думая больше ни о чем, стал слушать только ее; затем птица перестала петь, и я снова услышал стук кареты, которая была уже ближе; она ехала быстро, но все же не настолько, чтобы моя звонкоголосая соседка не могла снова начать свой концерт; но на этот раз, едва она смолкла, из-за поворота дороги показалась почтовая карета, которую я узнал по двум фонарям, сиявшим в темноте;
она мчалась, словно на крыльях дракона, глаза которого, казалось, служили ей фонарями; за двести шагов до гостиницы кучер принялся громко хлопать бичом, предупреждая о своем прибытии. И в самом деле, мне послышалось какое-то движение в конюшне, находившейся под моей комнатой; карета остановилась под террасой, на которой стоял я.
Ночь была такой прекрасной, такой спокойной и звездной, хотя уже наступил конец осени, что путешественники опустили верх коляски; их было двое: молодой мужчина и молодая женщина; женщина была закутана в плащ и, запрокинув голову, смотрела в небо; мужчина поддерживал ее, сжимая в объятиях. В эту минуту появился кучер с лошадьми, а затем из гостиницы вышла служанка со свечами; она поднесла их к путешественникам, и оттуда, где я находился, затерявшись и укрывшись среди украшавших террасу апельсиновых деревьев и олеандров, мне удалось узнать Альфреда де Н… и Полину.
Полину, но так изменившуюся после Пфеферса, настолько ослабевшую, что от нее осталась лишь тень; то же воспоминание, что уже мелькало в моем сознании, предстало передо мною вновь. Прежде я видел эту женщину красивой и цветущей, сегодня же, бледная и поблекшая, она, несомненно, приехала в Италию ради ее более мягкого климата, ее живительного воздуха и вечной весны Неаполя или Палермо. Я решил не досаждать ей, обнаруживая свое присутствие, но все же мне хотелось, чтобы она узнала, что кто-то молится за ее жизнь: я вынул из кармана визитную карточку и на ее обороте написал карандашом: "Бог хранит странников, утешает скорбящих и исцеляет страждущих!" Положив карточку в собранный мною букет, я бросил его на колени Альфреда; он наклонился к фонарю кареты, чтобы рассмотреть попавший к нему таким образом предмет, взглянул на карточку, узнал мое имя и прочел мою молитву; затем, поискав меня глазами и нигде не обнаружив, он прощальным жестом поблагодарил меня, а после, увидев, что лошади уже запряжены, крикнул кучеру:
— Пошел!
Коляска помчалась со скоростью стрелы и исчезла за первым поворотом дороги.
Я прислушивался к ее стуку, пока он не стих, а потом повернулся в ту сторону, где пела птица; но прождал я напрасно.
Быть может, то была душа этой несчастной девушки, и она уже вернулась на Небо.
LXVII
БОРРОМЕЙСКИЕ ОСТРОВА
На следующий день, проснувшись, я увидел при солнечном свете пейзаж, которым накануне любовался в лунном сиянии; все подробности этого пейзажа, скрытые среди ночных теней, отчетливо предстали передо мною днем: остров Изола Суперьоре с его деревней рыбаков и лодочников, Изола Мадре с его виллой, утопающей в зелени, Изола Белла с его нагромождением колонн, поставленных одни на другие, и наконец, противолежащий берег озера, где заканчиваются Альпийские горы и начинаются равнины Ломбардии.
Сто пятьдесят лет назад, когда эти острова представляли собой лишь голые скалы, графу Витальяно Борромео пришла в голову мысль привезти туда землю и сохранить ее там, словно в ящике, с помощью стен и свай; завершив эту работу, благородный князь осыпал искусственную почву золотом, как пахарь сеет зерно, и там выросли деревья, деревни и дворцы. Это была великолепная причуда миллионера, который пожелал, подобно Богу, обладать миром, созданным им самим.
Гостиничный слуга явился с известием, что меня ожидают завтрак и лодка, и я отправился туда, куда надо было поторопиться в первую очередь.
Угощение мне подали в общем обеденном зале. Как и все обеденные залы в Италии, он был выкрашен в желтокрасный цвет и украшен несколькими арабесками, изображающими птиц и кузнечиков; но, помимо этого, здесь находилось особое украшение, настолько оригинальное, что его нельзя обойти молчанием: это был портрет хозяина гостиницы, синьора Ад а м и, облаченного в мундир офицера пьемонтской национальной гвардии и державшего под мышкой книгу, которая носила название "Руководство пехотного лейтенанта". Столь неожиданный сюрприз доставил мне большое удовольствие: я полагал, что лишь на улице Сен-Дени можно встретить подобные вывески.
После первого же куска, который я поднес ко рту, мое удивление прошло и мне стало понятно, насколько естественно было то, что синьор Адами распорядился изобразить его офицером: несомненно, лейтенант уделял больше внимания своей роте, чем хозяин гостиницы — своим поварам.
Это открытие огорчило меня тем более, что в мои планы входило задержаться в Бавено на неделю, и я попросил разрешения поговорить с хозяином, чтобы сразу же объясниться с ним по поводу того, каким должен быть впредь мой стол. Но мне ответили, что синьор Адами находится в Ароне по служебному делу. Тогда я сел в лодку и велел перевозчикам переправить меня на остров Рыбаков.
У меня было желание удостовериться в том, что я смогу каждый день получать свежую рыбу.
Когда мои сомнения на этот счет рассеялись, я уже спокойно осмотрел остров.
Он выглядел как очаровательная игрушка и напоминал миниатюрную деревню — с домами, улицами, церковью, священником и певчими. Перед всеми дверями были растянуты сети, являющиеся единственным богатством его двухсот жителей.
Я снова сел в лодку и направился в сторону острова Изола Мадре.
Издалека остров казался грудой зелени посреди широкой чаши воды: он весь зарос соснами, кипарисами и платанами; его шпалеры увешаны цитронами, апельсинами и гранатами; по его аллеям разгуливают фазаны, куропатки и цесарки: со всех сторон защищенный от холода и, словно цветок, открывающийся навстречу солнечным лучам, остров всегда остается зеленым, даже когда зимой окружающие его горы становятся белыми от снега. Сторож дворца срезал для меня несколько цитронов, апельсинов и гранатов и распорядился отнести их в мою лодку. Признаться, я взирал на этот переизбыток гостеприимства не без опасений относительно моего кошелька и потому, вернувшись к лодке, поинтересовался у своих моряков, что мне следует дать моему чичероне; они сказали в ответ, что тремя франками он будет вполне удовлетворен; я дал ему пять франков, и в обмен на это он пожелал всякого рода процветания моему превосходительству. Уверенный теперь в своем благоприятном будущем, я снова отправился в путь.
Чем ближе мы подплывали к острову Изола Белла, тем отчетливее становилось видно, как из воды выступают его десять террас, поставленные одна на другую; это если и не самый красивый остров маленького архипелага, то, по крайней мере, самый любопытный; все здесь подрезано, кругом мрамор и бронза в стиле Людовика XIV; целый лес великолепных деревьев, лес из тополей и сосен, этих гигантов, нежным шепотом разговаривающих с малейшим ветерком на поэтическом языке, который, несомненно, понятен воздуху и волнам, поскольку они отвечают им на том же наречии, стоит на каменных арках, чьи основания погружены в озеро, ибо остров весь целиком заключен в огромный гранитный круг, словно апельсиновое дерево — в кадку.