— Ну как, не желаете ли отдохнуть немного? Мы на полпути.
Он сделал мне приятное предложение и одновременно сообщил великолепную новость, поэтому я почувствовал,
что мой гнев исчез, уступив место любопытству. Наше путешествие, оставляя в стороне его трудности, начало казаться мне не таким уж невыполнимым и не лишенным определенного своеобразия. Так что я решил рассматривать его с точки зрения познавательности и красочности; в итоге я ухватился за верхнюю железную перекладину, оперся левой ногой о ту, что служила мне седлом, и, выставив вперед правую ногу, спрыгнул в углубление, где меня ждал мой собрат по гимнастике.
— Где, черт возьми, мы находимся? — поинтересовался я, тщетно пытаясь определить место, в котором мы оказались.
— Где мы?
— Да.
— Мы в книге святого Карла.
— Вот так так, надо же!
И в самом деле, этот молитвенник, снизу показавшийся мне обычным ин-фолио, имел двадцать футов в высоту и пять футов в ширину.
Минуту я переводил дух, опершись на бронзовый переплет книги, а затем, подталкиваемый любопытством, сам попросил моего проводника продолжить путешествие.
Как уже было сказано, я начал привыкать к трудностям дороги и потому вскоре оказался напротив отверстия, проделанного в спине святого и по размерам соответствующего обычному окну. Оно выходило на дорогу, по которой я проехал в то утро, направляясь в Бавено; так что я лишь на секунду задержался возле него, рассматривая пейзаж, а затем снова тронулся в путь. Что же касается ризничего, то он уже давно добрался до места, и я, не видя его, слышал, как он, подобно трубочистам на верху трубы, распевает благодарственный гимн; разглядеть его мне мешало сужение дороги: оно было связано с тем, что я приблизился к шее статуи. Миновав эту горловину, при выходе из гортани я оказался в огромном куполе, который освещался через два слуховых окна; между этими двумя слуховыми окнами, являвшимися ушными отверстиями, в носу святого Карла, словно безбожник, сидел, свесив ноги, ризничий.
Впрочем, надо отдать ему справедливость, что, как только я появился, он предложил мне свое место; но, поскольку я отношусь к святыням с ббльшим уважением, чем многие из тех, что кормятся за их счет, я отказался, не объяснив ему причины отказа, которая, безусловно, осталась бы ему непонятна.
Тогда он рассказал мне о неком обеде на двенадцать персон, проходившем в голове архиепископа: повара находились в его книге, а буфетная — в его правой руке; это весьма напоминало историю Гулливера в стране великанов.
Видя, что я упорно отказываюсь садиться в носу у святого Карла, ризничий предложил мне выглянуть из левого уха архиепископа: это было другое дело, ничуть не отдававшее святотатством; поэтому я, нисколько не сомневаясь, просунул голову в это окошко.
Ризничий был прав, сделав мне такое предложение, ибо оттуда открывался великолепный вид: на первом плане — голубое, как небо, и гладкое, как зеркало, озеро; на втором — холмы, покрытые виноградниками, и маленький замок Анджера с зубчатыми стенами; затем, вдалеке, протянувшись от Апеннин до Альп, — тучные равнины Ломбардии, распростершиеся до Венеции и исчезающие в песках Лидо. Я был по-настоящему изумлен этим зрелищем и пребывал в состоянии, напоминавшем исступленный восторг.
Через час, не задумываясь об опасностях пути, я спустился вниз; достигнув основания пьедестала, ризничий спросил у меня, все ли я еще сержусь на него; в ответ я положил ему на ладонь пиастр.
В благодарность за это вознаграждение он пообещал найти для меня лодку; таким образом, в тот же вечер я добрался до Сесто Календе, которое, по-видимому, было первым на моем пути городком Ломбардо-Венецианского королевства.
В гостинице, где я остановился, все были в смятении: за неделю до этого туда приехал в почтовой карете французский путешественник с молодой дамой, которая была так больна, что не могла доехать до Милана, и они были вынуждены остановиться в Сесто. Молодой человек немедленно отправил гонца в Павию, приказав ему за любую плату привезти доктора Скарпу; к несчастью, доктор Скарпа сам находился на грани смерти, так что он послал вместо себя одного из своих коллег; врач приехал, но он нашел, что больная безнадежна. Через два дня она умерла от хронического заболевания желудка, и в то же утро ее похоронили; что же касается молодого человека, то он, отдав ей последний долг, тут же вернулся во Францию.
Однако случилось одно странное обстоятельство, связанное с тем, что в Италии покойников хоронят в церквах и в общей могиле и каменное надгробие снимают для каждого нового странника, которого смерть отсылает в свой приют: такой обычай не устроил мужа, брата или любовника усопшей — никто ведь не знал, в каком качестве он находился рядом с нею. В итоге он купил дом с прилегающим к нему садом, велел освятить этот сад и среди цветов, в тени апельсиновых деревьев и олеандров похоронил там свою таинственную спутницу, а на могилу поставил простой мраморный камень с написанным на нем именем.
Вечер был чудесным, и я спросил, нельзя ли отвести меня в этот сад; хозяин гостиницы дал мне провожатого: он пошел впереди, а я вслед за ним.
Дом, купленный моим соотечественником, находился за деревней, на невысоком холме, откуда видна была часть озера; прежние владельцы, оставившие за собой право переехать через три месяца, беспрепятственно пропустили меня в сад, превратившийся в кладбище; я знаком руки дал им понять, что хочу остаться один, и, не напоминая по виду осквернителя могил, получил на это согласие.
Вначале я наугад пошел по этому благоухающему маленькому саду, но затем увидел купу лимонных деревьев и направился в ту сторону. Приближаясь к ним, я заметил, что в тени их листвы белеет камень; вскоре мне стало ясно, что по форме он напоминает надгробие: я подошел к нему, склонился к могиле и при свете лунных лучей, которые пробивались сквозь затенявшие ее кроны, прочел всего лишь одно слово: "Полина"[64]
На следующий день гостиничный слуга, которого я послал с моим паспортом на почту, принес мне письмо, заставившее меня немедленно отправиться во Францию.
Узнав об Италии лишь то, что мне удалось увидеть через ухо святого Карла Борромейского, я, покидая эту страну, дал себе клятву вернуться туда и вот теперь эту клятву исполнил.
Пусть же это попутное замечание примут к сведению те из моих читателей, у которых достанет смелости последовать за мной в новое странствие.
LXIX
ЭПИЛОГ
В конце 1833 года мой слуга, которому мансарды улицы Сен-Лазар, видимо, были не по вкусу, стал то и дело повторять, что это жилище мне не подходит, и в конце концов вынудил меня сказать ему однажды вечером, что он прав и что я с удовольствием покину мансарду, если он возьмет на себя труд найти мне другое жилье и устроит переезд так, чтобы я этим не занимался.
На следующее утро, услышав бурный спор в моей столовой, я набросил на себя домашний халат и пошел посмотреть, что там происходит. Жозеф спорил с рассыльным по поводу оплаты перевозки моих картин и кое-какой мебели. Как только рассыльный заметил меня, он воззвал к моей совести и спросил, неужели цена в двадцать пять франков за транспортировку моих картин, книг и диковинок на улицу Блё, № 30, чересчур велика?
— Судя по всему, — поинтересовался я у Жозефа, — я предпочел улицу Блё улице Сен-Лазар?
— Да, сударь, — ответил мне он, — и сегодня утром вы сняли там квартиру на втором этаже, которая стоит всего на сто франков дороже теперешней, расположенной на четвертом.
— Отлично, однако вы наведите справки, почему название улицы Блё — мужского рода.
— Хорошо, сударь.
Я вернулся в спальню и снова лег в постель.
— Вот видите, — произнес Франсуа, обращаясь к Жозефу, — ваш хозяин не считает, что это слишком дорого.
— Хорошо, ты получишь свои двадцать пять франков, но тебе придется узнать, почему название улицы Блё — мужского рода.
— А кого я должен спросить об этом?
— Это твое дело.
— Придется подумать, как это узнать, — сказал Франсуа.
64
Когда-нибудь, по всей вероятности, я опубликую историю этой таинственной молодой женщины, которая появилась передо мной трижды, прежде чем устремиться к этой могиле, где ей предстояло, наконец, исчезнуть навсегда; однако в настоящее время этому еще препятствуют некоторые общественные приличия.