"Это вы едете в Лондон?"
"Да".
"А хотите, я переправлю вас?"
"Через что?"
"Через Ла-Манш".
"Ну вы и шутник!.."
Я подвязал подпругу Крепышу и вперед, марш!
"А где тут дорога на Лондон, приятель?"
"Прямо".
Человек в вощеной шляпе последовал за мной. Еще несколько минут — и никакой дороги больше нет; на мой вопрос, где я нахожусь, мне отвечают:
"В порту…"
"А где же Лондон?"
"А Лондон на другом берегу моря".
"И никакого моста!"
Вощеная шляпа начинает хохотать.
"О! Но мы так не договаривались, — говорю я. — Он, этот парень, не сказал мне, что впереди будет море. А я ведь не моряк…"
Я был рассержен донельзя и, наконец, говорю Крепышу:
"Надо разворачиваться, вот так! Это нам не подходит".
Мы возвращаемся: прохвост-трактирщик стоит у своей двери.
"Надо же! — говорит он мне. — Это вы?"
"Да, я; а вы очень любезны: даже не сказали мне, что надо переплыть море, чтобы попасть в Лондон".
Он рассмеялся.
"Негодяй!"
"Разумеется! — говорит он. — Я же видел, как вы уезжаете с матросом, который служит на пароходе".
"В вощеной шляпе?"
"Да".
"Еще один любезнейший тип, вроде вас".
"Ну ладно, выпейте-ка лучше стаканчик сидра", — говорит трактирщик.
В этих краях, знаете ли, вино делают из яблок.
— Да, знаю. Но как же, в конце концов, вы уехали?
— О! Мне пришлось переправляться так, как им было угодно: я оставил Крепыша и повозку у трактирщика и на следующий день, ранним утром, сел на пароход вместе с моими зверушками. Но вы можете себе представить эту подлость: меня заставили оплатить их места! Оплатил их, правда, не я, а один милорд, потому что мои серны позабавили его дочь. Вообразите несчастную девушку, больную чахоткой… в восемнадцать лет! О! Да еще такую красавицу; на судне, между тем, говорили, что она обречена. Девушка ехала с юга, но была охвачена тоской по родине. А я страдал не от тоски по родине, а от морской болезни. С вами когда-нибудь случалась морская болезнь?
— Да.
— Тогда вам известно, что это такое. Знаете, я предпочел бы, чтобы моя жена в очередной раз вышла из себя, чем пройти через это снова; впрочем, не я один мучился: все были в таком состоянии!.. Мне кажется, что это от мерзкого сидра меня выворачивало наизнанку. Вощеная шляпа говорил мне:
"Надо поесть, надо поесть".
Какое там поесть! Наоборот. Через шесть часов пути все мы были в изнеможении. Только молодая англичанка ничего не испытывала. Легкая как тень, она пробиралась среди нас, чтобы поиграть с моими сернами. Она вполне могла бы открыть клетку и выпустить их, и я был бы не в состоянии побежать за ними, уверяю вас.
К вечеру стало штормить, как у них принято говорить. Послышались раскаты грома, и море пустилось в пляс, что не способствовало ослаблению наших страданий. И потому я душой обратился к Богу, а тело препоручил дьяволу. И тут до меня донесся мерзкий запах отбивных котлет, тьфу!.. Это Вощеная шляпа готовил себе ужин. Буря бушевала вовсю, и я подумал:
"Что ж! Если так будет продолжаться, то есть надежда, что мы, по крайней мере, потонем. В такой обстановке за свою жизнь не дашь и двух су". Понимаете, все кружилось так, будто ты пьян. Наступила ночь; на палубе, казалось, не было никого, и пакетбот шел, словно отдавшись на милость Божью; в это время девушка подошла к мачте, прислонилась к ней и застыла. При каждой вспышке молнии я видел ее белый силуэт и бледное лицо, как у святой; ее длинные белокурые волосы развевались на ветру, а глаза пылали лихорадочным огнем; затем я услышал, как она кашляет, и грудь мою пронзила боль. При свете молнии я увидел, как она поднесла носовой платок ко рту, а потом отняла его, залитый кровью. И тогда девушка улыбнулась, но ее улыбка была такой печальной, что душа у меня разрывалась; в это мгновение сверкнула такая молния, что, казалось, раскололось небо, и бедное дитя покачало головой, будто сказало: "Да, я иду туда". Ну а я закрыл глаза, так защемило у меня сердце, и что произошло дальше, мне неизвестно; помню только, что задул ветер, пошел дождь — вот и все. Затем я услышал голоса и сквозь закрытые веки увидел, как мне показалось, свет факелов; наконец, меня подхватили под мышки, и у меня появилась надежда, что теперь меня сбросят в море.
Примерно через полчаса мне стало лучше: я почувствовал на своих руках прикосновения чего-то теплого и мягкого, открыл глаза и посмотрел: оказалось, что это мои маленькие зверушки облизывали меня. Я лежал на постели, в комнате, где жарко горел камин: мы были в Брайтоне.
Понадобилось по меньшей мере десять минут, прежде чем я убедился, что мы находимся на суше; мне казалось, что я все еще ощущаю проклятую качку, но понемногу это прошло, и начал напоминать о себе мой желудок. Ничего удивительного в этом не было, ведь со вчерашнего дня я ничего не ел, к тому же из кухни доносился приятный запах отбивных, и я подумал:
"Отлично! Судя по всему, там готовят ужин". В эту минуту вошел слуга и пролопотал мне несколько слов по-английски, а поскольку он держал в руках салфетку и, пытаясь объясниться жестами, поднес ее ко рту, мне стало понятно: это означает, что суп подан. Я не заставил повторять мне это дважды и встал с постели.
Когда я сошел вниз, меня спросили, из какого я класса — первого или второго.
"Из второго, я ведь не гордый", — ответил я.
Дверь обеденного зала для первого класса была открыта; проходя, я заглянул туда: все уже были при деле, за исключением юной англичанки и ее отца — их за столом не оказалось. Среди пассажиров второго класса я обнаружил моего шалопая в вощеной шляпе: перед ним стояла тарелка с куском говядины!..
"Ну, — сказал я ему, — помиримся? Я сяду напротив вас, идет?.."
"Давайте", — ответил он мне.
В сущности говоря, это был добрый малый…
"Эх! — произнес я, обращаясь к нему. — Стаканчик вина бы, да поскорее, и мне стало бы лучше".
"Вина! — отвечает он мне. — А у вас хватит денег, чтобы заказать себе такую роскошь?! Бутылка вина здесь стоит двенадцать франков".
"Вы хотите сказать — двенадцать су?"
"Двенадцать франков!"
"Вот это да! А что же тогда у вас в кувшине?"
"Эль".
"Что?.."
"Пиво, если вам так понятнее; хотите?"
"Конечно, это не то, чего бы хотелось, но все же лучше, чем вода; наливайте".
"За ваше здоровье!"
"И за ваше тоже!"
"Кстати, о здоровье, — продолжал я, поставив стакан, — а что с нашей девушкой?"
"Какой девушкой?"
"С парохода".
"О! Плохи дела. Она умирает".
"Ба! Она же не болела".
"Да, вашим пустячным недомоганием она не страдала, но у нее был другой недуг куда посерьезнее. Знаете ли, это плохой признак, когда христианин не испытывает того, что испытывают другие, и я догадывался, что должно было случиться; болезнь победила недомогание, и поддерживала бедную девушку смерть. Когда вы находились на судне, девушка ведь одна оставалась на ногах, не так ли? А теперь мы на суше, а она одна лежит и уже не встанет".
"О! — произнес я. — Ну и новостью вы угостили меня перед ужином! Теперь я не смогу есть. Бедное дитя!.."
На следующее утро, на рассвете, когда я, по-прежнему со своими зверушками, собирался уезжать на попутной двуколке, я увидел отца девушки: он сидел во дворе, на каменной тумбе, и, казалось, ни о чем не думал.
"Бессердечный!" — подумал я.
Он был неподвижен, словно статуя.
"О! Этот англичанин, — размышлял я, — бездушный человек; если бы у меня была такая дочь, больная, умирающая, я бы разбил себе голову о стену. Здоровенный бульдог, чтоб тебя!.."
Я кружил вокруг, намереваясь ударить его кулаком, честное слово! Однако он не обращал на меня никакого внимания, как и на все остальное, и вдруг, проходя мимо него, я взглянул на его лицо!.. Бедный страдалец! Две крупные слезы скатились у него из глаз и упали ему на руки.
"Простите, — сказал я ему, — прошу у вас прощения".