Не знаю, какое действие произвела эта глубоко благочестивая сцена на моих спутников; что же касается меня, то я подошел к капелле герцога Людовика II, погруженной в беспросветную тьму. Облокотившись на памятник, представляющий собой, согласно трогательному обычаю того поэтического времени, второе брачное ложе, где герцог возлежал подле своей супруги, я почувствовал, как меня захлестывает эта всепроникающая гармония. И тогда я постиг, что такое экстаз, восторг, монастырские видения, и, словно Иоадай, ощутил себя готовым предрекать второй Иерусалим.
Пусть те, кто мне не верит, отправятся в полночь послушать стенания органа и рыдания «Stabat Mater».
И те, и другие смолкли, а я все еще продолжал их слышать. Вероятно, меня уже долго искали и не могли найти, потому что внезапно посреди глубокой тишины я услышал, как меня окликают по имени. Я вздрогнул, столь неожиданным был для меня этот человеческий голос, призывавший меня на землю. Открыв было рот, чтоб отозваться, я не осмелился это сделать: мне казалось святотатством говорить вслух. Молча я присоединился к Жадену и г-ну де Шамбону: они стояли, разглядывая при свете факела стрельчатую арку свода, где было изображение женщины с изящными, почти греческими формами, которая, извиваясь, играла с химерой, — то был символ разума художника, борющегося со своей фантазией.
Впрочем, обитатели Сувиньи, утратив представление о том, в каком из поколений их отцов была заложена эта церковь, и не понимая, как могли человеческие руки создать подобные чудеса, приписывают ее возведение волшебницам. Пастушка, заснувшая рядом со своим стадом, проснулась на рассвете, и перед ней в утреннем тумане, на том месте, где накануне росли деревья и бежал ручей, возникла церковь с остроконечными колокольнями, галереями, украшенными фестонами, и ажурным главным входом. Оцепенев от изумления, бедная девушка замерла в неподвижности, и теперь на ее месте находится каменное изваяние, которое поныне можно увидеть у подножия одной из башен церкви.
Десятого июля 1830 года госпожа герцогиня Ангулемская, возвращаясь с вод Виши, посетила монастырскую церковь Сувиньи. Она приказала открыть усыпальницу, где покоились ее предки, и, преклонив колени, долго молилась около их гробниц. Когда она поднималась, ее взгляд остановился на гербовом щите Бурбонов, с которого были соскоблены три лазоревые лилии и слово «Надежда» — девиз ордена Золотого щита; она спросила, кто совершил эту порчу, и ей ответили: «Народ». — «То, что они уничтожили лилии, — промолвила она, — я еще могу понять, но слово «Надежда»… Где же мы теперь отыщем его, если оно стерто даже с гробниц?»
Двадцать дней спустя герцогиня, предком которой был святой Людовик, отправилась в свое третье изгнание.
Не знаю, в каком часу мы уехали; знаю лишь, что на рассвете в четверти льё от нас на вершине горы показались истерзанные руины замка Бурбон-л'Аршамбо с тремя его гигантскими башнями.
Дом, в котором мы остановились, был тем самым, где умерла г-жа де Монтеспан. Он принадлежал молодому человеку, взявшемуся за благородное и утомительное дело, которое ему не суждено было закончить: речь идет о нашем друге Ашиле Алье, авторе «Древнего Бурбонне». Именно здесь, в безмолвии и сосредоточенности, он продолжал этот долгий и тяжелый труд, неспешный и добросовестный, только что прерванный смертью. Памятник, трудолюбиво воздвигаемый им для грядущих поколений, остался незаконченным, и резец выпал из его рук прежде, чем он успел высечь свое имя на последнем камне. Бедный Ашиль! Как, должно быть, горестно было ему умирать!
Ашиль показал нам тогда комнату, где испустила свой последний вздох фаворитка, более могущественная, чем королева. Одиночество, в котором она умирала, составляло резкий контраст с ее жизнью; в ее смертный час рядом с ней не звучал ни один дружеский голос, и никто, кроме священника, не поддерживавал и не укреплял ее в эти минуты; еще прежде, чем скончаться, она закрыла глаза, несомненно для того, чтобы не видеть чужие и равнодушные лица окружающих.
Через два часа после того, как она испустила последний вздох, перед дверью дома, где лежало тело покойной, остановилась почтовая карета; вышедший из нее человек торопливо поднялся по лестнице и, войдя в комнату, бросился к кровати. Не думайте, что он спешил пролить слезы над усопшей: склонившись над ней, он сорвал с ее груди ключ, висевший на черной ленте; потом, завладев ключом, он открыл им шкатулку, собрал все запертые там бумаги и уехал, не оставшись на похороны. Этот человек был ее сын.
Госпожа де Монтеспан завещала свое сердце монастырю Ла-Флеш, свое тело — аббатству Сен-Жермен-де-Пре, а внутренности — монастырской церкви Сен-Мену, находящейся в трех льё от Бурбон-л'Аршамбо. Ла-Флеш и Сен-Жермен-де-Пре получили завещанное им, а для того чтобы воля усопшей была исполнена до конца, некоему крестьянину было поручено отвезти в соседнюю церковь ту часть останков, что предназначались ей. К несчастью, никто не позаботился предупредить его, какой именно груз ему поручен. Посреди дороги посланцем овладело любопытство и ему захотелось узнать, что он везет; открыв ящик, крестьянин решил, что над ним просто зло пошутили, и выбросил все содержимое ящика в ближайшую придорожную канаву. В это время по дороге шло стадо свиней, и самые грязные из животных сожрали внутренности самой надменной из женщин.
Выйдя из дома Ашиля, мы оказались на площади Капуцинов, где находится бассейн с минеральной водой и резервуары, откуда она вытекает. Эти резервуары представляют собой три огромных колодца, в глубине которых, как кажется на первый взгляд, вода постоянно пребывает в состоянии кипения. Однако, чуть присмотревшись, можно обнаружить, что это бурление происходит вследствие выделения газа; это выделение приводит к появлению пара: он совершенно незаметен в теплую и сухую погоду, но становится видимым во влажном воздухе, и, когда надвигается гроза и пока она длится, над источниками образуется настолько густой туман, что с одного края бассейна не виден другой. Это явление связано с тем, что, чем больше атмосферный воздух давит на воду, тем меньше расширяется теплород, тем меньше выделяется газа и, следовательно, тем меньше образуется пара, в то время как, напротив, чем меньше вода сжата атмосферным воздухом, становящимся легче во время грозы, тем больше расширяется теплород, тем, соответственно, больше выделяется газа и тем заметнее становится пар. Впрочем, нам пришлось стать свидетелями того, как на протяжении четырех часов меняется эта картина. Вода здесь зеленоватого цвета, особенно в бассейнах, где она в большей степени подвергается воздействию воздуха, чем в источниках и резервуарах, и от нее исходит запах сероводорода. Вблизи резервуаров этот запах довольно слаб и совсем пропадает, когда вода какое-то время постоит в сосуде, но в душевых кабинах он порой усиливается настолько, что если из предосторожности не открыть отдушины, то там можно задохнуться. Вода имеет кисловатый, соленый и серный вкус: если ее охладить, она теряет свою резкую остроту и приобретает привкус щелочи; в нагретом же состоянии вода становится тошнотворной.
Бурбон-л'Аршамбо уже во времена Цезаря славился своими термальными водами. Римские легионеры были привычны к нежному солнцу, мягкому воздуху и теплым водам Италии и, после того как им пришлось щитами прокладывать себе путь сквозь снега Оверни, смотрели на эти курящиеся воды, бьющие ключом вдоль их дороги, как на небесное благословение. Они создали на этом месте поселение, разрушенное впоследствии нашествием франков и исчезнувшее вместе с римской цивилизацией. Варвары, пришедшие на смену римлянам, не имели никакого понятия о целебных свойствах минеральных вод, хорошо известных Аристотелю, Гиппократу и Галену. Авиценна был первым, кто вновь заговорил о них где-то в девятом веке, но лишь в шестнадцатом веке, благодаря опытам Дженнера, Баччо, Ботрена и Фаллопия, к лечению водами снова стали относиться благосклонно. Век спустя Гастон, брат Людовика XIII, поправил свое здоровье на водах Бурбон-л'Аршамбо, что положило начало их известности, а частые приезды сюда г-жи де Монтеспан еще более способствовали их славе.
Алье указал нам на приближение грозы и призвал нас не задерживаться более с началом осмотра. В первую очередь мы направились к Кикенгронь; эта башня, стоящая в отдалении, была возведена — по словам одних, Аршамбо Великим, по словам других, Людовиком I — с пренебрежением к правам жителей города. Дорожа своими привилегиями, горожане вступились за них с оружием в руках, но строитель башни поднялся вместе со своими солдатами на прилегавшие к ней укрепления и, нацелив метательные орудия на недовольных, с высоты крепостных стен крикнул им: «Она будет построена, кто бы там ни брюзжал!» Так вследствие негодования народа это творение деспотичного властителя было наречено именем, сохранившимся до наших дней.