Все эти подробности мне рассказал бедный Алье, показывая густые заросли, начавшие уже произрастать на этом тучном прахе. К несчастью, в те дни, когда совершалось это святотатство, Алье был еще ребенком; иначе, по его словам, он продал бы все, включая отцовский дом, ради спасения дома Божьего. Вот почему, когда в 1832 году на торги выставили древний замок, как это прежде сделали с древней церковью, Алье написал наследному принцу, что если он, герцог Орлеанский не приобретет эти разваливающиеся башни, то их купит он, Алье. Герцог Орлеанский, сам художник по натуре, понял призыв, содержавшийся в письме такого же художника: замок был немедленно выкуплен, и Бурбон-л'Аршамбо, хотя бы в таком виде, несомненно останется еще не на один век символом рода, чьей колыбелью он был, страницей истории, которая написана на камнях и на которой можно прочесть: «Величие и упадок!»
Появись у нас такое желание, мы могли бы написать прекрасную и добрую книгу о прекрасных и добрых делах, уже совершенных герцогом Орлеанским.[5]
Мы отыскали Жадена, что-то горячо обсуждавшего с секретарем мэрии. С того места, где Жаден расположился, собираясь сделать зарисовку, он увидел башню Кикен-гронь, а на башне — флюгер; ну а поскольку флюгер был согнут вследствие какого-то проишествия, Жаден, будучи добросовестным пейзажистом, изобразил его в наклоненном положении. Подобная историческая точность задела самолюбие чиновника, увидевшего художника за работой и, вполне естественно, испугавшегося, что такой поврежденный флюгер создаст превратное представление о местных общественных зданиях. Для него это было тем более обидно, что в прошедший четверг муниципальный совет единодушно проголосовал за обязательную замену старого флюгера на новый. Секретарь мэрии объяснил это Жадену, но тот не обратил на его слова никакого внимания и продолжал делать зарисовку, ничуть не выпрямляя на ней злополучный флюгер. Подобное упрямство привело бедного секретаря в отчаяние, и мы смогли успокоить его лишь напоминанием, что у него есть право написать опровержение в газеты.
В тот же вечер мы покинули Бурбон-л'Аршамбо: нам хватило одного дня, чтобы обследовать его руины и изучить его историю. Ашиль Алье пожелал проводить нас до Мулена, откуда мы должны были уехать уже на следующий день; он занял место в нашем экипаже, и мы тронулись в путь.
Весь день стояла духота, предвещая одну из тех поздних гроз, какие иногда случаются осенью. Из резервуаров с термальной водой поднимался, словно смерч, пар; темнота, более густая, чем всегда, и раньше, чем обычно, опустилась на землю; мы не видели ничего в четырех шагах от себя, за исключением тех мгновений, когда молния пронизывала небо: в это время все кругом озарялось голубоватым светом, отчего равнина становилась похожей на озеро. При таком фантастическом освещении даже самый заурядный ландшафт выглядел поэтично, тем более что он был виден лишь краткий миг, и мы опустили верх кареты, чтобы ничего не упустить из этого зрелища. Путешествие, которое предпринимают в поисках впечатлений, всегда восхитительно: если три или четыре молодых человека с артистической душой странствуют вместе, они видят красоту там, где пошлый ум даже не заподозрил бы ее; так и теперь, в ту минуту, когда любой человек, без сомнения, поспешил бы поскорее укрыться от грозы, мы велели нашему кучеру замедлить движение, чтобы не пропустить ни одной вспышки молнии.
Вскоре мы увидели, как в пространстве между нами и надвигающейся грозой возникает какая-то темная громада, скрывающая ту часть неба, где собиралась гроза. По мере того как мы продвигались вперед, эта громада, позади которой время от времени словно вспыхивало яркое пламя, принимала очертания церкви, а затем погружалась во мрак, едва только электрическая вспышка гасла. Вскоре мы приблизились к ней настолько, что каждый раз, когда небо позади нее озарялось молнией, мы могли разглядеть ее черный силуэт. Вся ее крыша ощетинилась колоколенками, и среди них выделялась одна, самая удлиненная, самая стройная, самая ажурная, поскольку сквозь ее кружева виделся свет; Ашиль обратил на нее мое внимание, так как у этой колокольни была своя история.
Монастырский храм Сен-Мену, возле которого мы находились, был романской церковью десятого века, начавшей обращаться в руины к концу пятнадцатого века. И хотя святого, которому она была посвящена, чрезвычайно почитали во всей округе, особенно потому, что ему приписывали случаи исцеления от бешенства, и хотя церковь была третьей дочерью аббатства Клюни, она была так бедна, что ее настоятель дон Шоле не знал, как справиться с починкой, необходимой при такой ее обветшалости. Его это очень смущало, как вдруг на него неожиданно нашло озарение: он понял, что надо испросить у Святого отца, все еще пребывавшего в Авиньоне, несколько полных индульгенций. Он легко добился такой милости, так как для этого ничего, кроме подписи папы, не требовалось. Четыре экземпляра индульгенций, скрепленных папской печатью и святым именем великого понтифика, были выданы четырем самым выносливым монахам общины. В один и тот же день и час, из одного и того же места они вышли и разбрелись по Франции в четыре страны света. Ровно через год, день в день, час в час, они вернулись туда, откуда уезжали и привезли индульгенции, стершиеся от прикладывания губ верующих, а также четыреста тысяч экю в качестве доказательства искренности этих поцелуев.
И тогда добрые монахи занялись перестройкой церкви: подобно черенку, привитому к дереву, готическая церковь разрослась над романской, и вскоре старое здание покрылось каменными украшениями. Как это было принято в ту эпоху, когда царило интуитивное, идущее от сердца христианское искусство, каждый скульптор брал на себя труд создать нишу, опору, часовню; и молодой зодчий Диер, единственный, чье имя сохранилось для потомства, взялся за создание колокольни: она должна была выситься среди десяти других колоколенок, которым, в соответствии с общим замыслом, предстояло украсить крышу церкви.
Зодчий начал работать с верой истинно религиозного человека и со страстью художника, как вдруг по приказу герцога Гильберта де Монпансье, который сопровождал короля Карла VIII, отправившегося завоевывать Неаполь, он был призван вступить в ведомое тем войско. Это было крайне некстати, ибо, насколько наш зодчий был предан своей профессии, настолько же он питал неприязнь к военному ремеслу; поэтому на четвертом переходе он покинул свою роту. Капитан доложил об этом герцогу Гильберту, и тот послал в свои владения приказ: если дезертира удастся схватить, то следует повесить его без всякой жалости, как бы он ни объяснял свой поступок. Отдав это распоряжение, герцог продолжил путь и отправился с честью умирать в Поццуоли, где и был похоронен.
Тем временем дезертир вернулся в свою семью и спрятался у одного из своих братьев; пока он скрывался, его собратья по ремеслу закончили строить свои колоколенки к вящей славе святого, к ликованию монахов и восхищению верующих. Одна лишь колокольня Диера, которая должна была быть выше и красивее всех, стыдливо выставляла напоказ свои первые ряды камней и едва обтесанные скульптуры. Это крайне безобразило всю церковь, и после обсуждения этого вопроса было решено, что окончит постройку колокольни тот из шести архитекторов, кто представит проект, наиболее соответствующий той части работы, что уже была сделана.
На следующий день после того как эта новость стала известна, люди с удивлением увидели, что за ночь колокольня вроде бы подросла на целый ряд камней; тем не менее особого интереса это не вызвало; однако в последующие ночи это чудо повторилось столь явным образом, что ни у кого не могло уже оставаться никаких сомнений по этому поводу. Невидимая рука выполняла эту ночную работу, и по той дерзости, с какой колокольня начала возвышаться над другими, по тонкости скульптурных работ, украшавших все восемь ее сторон, люди стали думать, что за дело взялся мастер, принадлежащий к сверхъестественному миру, и что волшебницы, воздвигшие церковь в Сувиньи, пожелали создать пару ей, чудесным образом завершив строительство церкви в Сен-Мену. К такому мнению стали относиться с еще большим доверием, как только было замечено, что таинственный зодчий отдавался работе исключительно в темные ночи; когда же луна лила свой свет, работа, напротив, останавливалась и возобновлялась лишь тогда, когда светило-разоблачитель полностью исчезало с неба.