— Даже когда ее у вас просят?
— Никто не просит об этом без веской причины, и если она у вас есть…
— Я крестник маршала Брюна.
— Тогда я понимаю, — произнес хозяин. — Проводите господина в комнату номер три! — распорядился он.
И в самом деле, я уже давно дал себе слово совершить траурное паломничество, которое в настоящее время выполнял. Маршал Брюн был одним из немногих друзей отца, оставшихся ему верными, когда тот, приняв в Египте сторону генерала Клебера, оказался в немилости у Наполеона; более того: после смерти моего отца-изгнанника, он единственный осмелился ходатайствовать, хотя и тщетно, перед императором о помещении меня в военное училище и вплоть до 1814 года предоставлял нам трогательные, но бесплодные доказательства того, что моя мать и я не забыты им. Во времена потрясений, последовавших за двумя реставрациями, мы потеряли его из вида и не знали, где он находится, как вдруг по всей Франции прокатилось страшное известие об убийстве маршала Брюна!..
Хотя я и был в ту пору ребенком, ведь мне было всего одиннадцать лет, новость произвела на меня глубочайшее впечатление. Я привык все время слышать от матери, что маршал Брюн — единственная моя опора в будущем, и мне казалось, будто я во второй раз лишился отца. Чем сильнее горе давит на юное сердце, тем неизгладимее след оно оставляет на нем. С этого времени ведут начало скорее инстинктивная, чем основанная на голосе разума ненависть, которую я испытывал к Реставрации, и первые ростки мировоззрения, которое, разумеется, могло изменяться у меня по мере становления моего гражданского самосознания, но, вероятно, навсегда заложило основу моих политических верований.
Так что нетрудно понять, с каким чувством открывал я дверь комнаты, где испустил последний вздох тот, кто клялся перед Богом быть мне вторым отцом и, насколько это от него зависело, сдержал свое слово. Мне казалось, что в этой комнате должно было сохраниться что-то роковое, вроде запаха крови. Я быстро огляделся вокруг и с удивлением обнаружил, что она заурядна и приятна на вид, как самая обыкновенная комната. В камине, расположенном напротив двери, ярко пылал огонь; белые занавески закрывали окна, через которые ворвались убийцы; голубые бумажные обои выставляли напоказ крупные безвкусные цветы. Две парные кровати манили ко сну; одним словом — комната как комната. Однако между камином и кроватью на высоте примерно трех с половиной футов виднелась круглая ямка глубиной с палец: это было пулевое отверстие, единственный оставшийся след убийства.
Зная, что это отверстие существует, я от двери направился прямо к нему и тотчас же его обнаружил. Невозможно выразить те чувства, какие я испытал при виде этого отпечатка смерти. Именно там остановилась горячая и дымящаяся пуля, после того как она пронзила насквозь благородную грудь, к которой, мне помнилось, победитель при Алкмаре, Бергене и Штральзунде прижимал меня столько раз. Это воспоминание было таким ясным и таким явственным, что мне казалось, будто я все еще ощущаю руки маршала, прижимающего меня к себе. Чуть дыша, устремив глаза на это отверстие, забыв весь мир и думая лишь об одном, я провел в таком состоянии одну из тех минут грусти и поэзии, какие нельзя передать человеческими словами; затем я опустился на стул, все еще пребывая в удивлении от того, что, наконец-то, оказался в той самой комнате, которую мне так часто хотелось увидеть, и со смутным беспокойством стал разглядывать один за другим предметы обстановки, ставшие свидетелями той страшной драмы.
Так прошла часть ночи, и, несмотря на усталость, только около трех часов утра я сумел превозмочь себя и попытался заснуть; но едва лишь погасла свеча, мне пришла в голову мысль, что, возможно, я лежу на той из двух кроватей, на которую был положен труп. От этой мысли волосы мои встали дыбом и пот выступил на лбу; сердце заколотилось так неистово, что я стал слышать его биение. Я закрыл глаза, но уснуть не мог — все подробности этой кровавой сцены стояли перед мною. Комната казалась мне полной видений и неясных звуков. Не знаю, сколько времени я так провел, но в конце концов все эти мрачные образы начали сливаться друг с другом, теряя ясные очертания, гул и стоны стали удаляться, и я сам погрузился в сон, похожий на смертный.
Когда я проснулся, день уже был в разгаре; я чувствовал себя разбитым и был взмокшим, словно лежал в горячке. Какое-то время мне не удавалось понять, где я нахожусь; помнилось только, что меня мучили страшные сновидения, — вот и все. Я стал обводить взглядом комнату, пытаясь прояснить свои мысли, все еще запутанные после тяжелого сна. Наконец мои глаза остановились на отверстии от пули, столь сильно потрясшем мое воображение накануне; и тогда, словно перед моим взором отдернули завесу, мне сразу вспомнилось все. Соскочив с кровати, я торопливо оделся и спустился вниз — мне необходимо было вдохнуть другой воздух.
Господин Ножан дал мне несколько рекомендательных писем в Авиньон. Одно из них было адресовано г-ну Р…, профессору истории. Это был как раз один из тех благожелательных отзывов о моей персоне, каких мне так недоставало в путешествии того рода, которое было мною предпринято. Поэтому я решил вручить его без всякой задержки адресату; разузнав, насколько это было возможно, как найти нужную мне улицу, я начал свою прогулку по городу.
Авиньон построен так, чтобы противостоять ветру и солнцу: улицы его узки и извилисты, они без конца идут то вниз, то вверх, превращаясь то в проулочки, то в лестницы. Едва сделав пятьдесят шагов в этом лабиринте, я потерял направление, но, вместо того чтобы спросить дорогу, пошел дальше наугад. Находясь в незнакомых городах, где, по моим сведениям, можно увидеть много любопытных зданий, я более всего люблю возлагать на случай заботу о том, чтобы они попались мне на глаза; при таком образе действий меня ожидают свежие и полные неожиданности впечатления. По дороге никакой болтливый чичероне не портит мне восприятия привлекших мое внимание видов, зданий или руин. Увиденное производит на меня именно то впечатление, какое оно должно произвести, поскольку ничье постороннее соображение не уменьшает и не увеличивает мое почтительное уважение к тому, что я вижу.
Так я наудачу и шел вперед, как вдруг на повороте маленькой идущей вверх улочки мой взгляд наткнулся на громадную каменную арку, переброшенную над ней в виде аркбутана. Подняв глаза, я увидел, что стою у подножия папского дворца.
История средневековья запечатлена в стенах и башнях папского дворца столь же явственно, как история Рамзеса в граните пирамид: это четырнадцатый век с его религиозными бунтами, с его доводами, подкрепленными оружием, с его воинствующей Церковью. Дворец кажется скорее крепостью Али-паши, чем жилищем Иоанна XXII. Искусство, роскошь, прикрасы, — все было принесено в жертву обороне; короче, это единственный вполне сохранившийся образчик военной архитектуры той эпохи. Находясь перед ним, ничего не замечаешь, кроме него, и весь город, простирающийся за ним, исчезает из вида.
Затем, входя во двор, вы убеждаетесь, что изнутри дворец имеет такую же страшную броню, как и снаружи. Здесь все было предусмотрено для противостояния тем, кто ворвался бы в ворота. Со всех сторон над внутренним двором возвышаются башни с угрожающими бойницами; штурмующие, проникшие во двор и уже считавшие себя победителями, вынуждены были вновь начинать осаду; затем, если эта вторая осада завершалась с тем же успехом, что и первая, оставалась стоявшая в отдалении последняя башня, мрачная и гигантская, которую избрал как свое последнее прибежище осажденный и преследуемый папа. Ворвавшись и в эту башню, нападавшие поднимались по лестнице, которая вела в папские покои, но она внезапно упиралась в стену; и, пока последние защитники дворца громили штурмующих на верхней лестничной площадке, понтифик спускался в подземелье, железные двери которого распахивались перед ним и снова закрывались; оттуда вел потайной ход к Роне, где беглеца поджидала лодка, стрелой уносившая его.
Несмотря на явное несоответствие между цитаделью и размещенным в ней нынешним гарнизоном, нельзя устоять перед поэтичностью этого исторического обиталища. Побродив всего лишь час по его коридорам, по его куртинам, посетив его темницы, побывав в его камерах пыток, ты начинаешь ощущать, как при виде всего этого, возведенного с таким воодушевлением, чтобы мстить и оставаться безнаказанным, тебя охватывают инстинктивные страсти, какие современная цивилизация если и не полностью погасила, то, во всяком случае, в значительной степени подавила в наших душах. Вполне понятно, что в эпоху, которая не сулила надежды тем, кто ненавидел слабо, и не карала тех, кто ненавидел сильно, все было железным — от скипетра до креста, и от креста до кинжала.