Один из них бросился в проход к дому, другой — в обеденную залу. Дверь и окна были уже распахнуты и несколько нападавших ворвались в гостиницу. При виде Верне, сила которого им была хорошо известна, они попятились назад; грузчик воспользовался этим и захлопнул дверь. Что касается г-на Мулена, то он, схватив свое двуствольное ружье, висевшее над камином, прицелился в пятерых, проникших в обеденную залу, и пригрозил им, что откроет огонь, если они не уберутся сию же минуту. Четверо послушались, пятый остался. Видя, что теперь ему надо бороться один на один, г-н Мулен отложил ружье, схватил своего противника в охапку, поднял как ребенка и выбросил из окна. (Три недели спустя этот человек умер, но не от последствий падения, а от того, что он был сдавлен г-ном Муленом.) После этого г-н Мулен кинулся к окну, чтобы закрыть его.
Затворяя оконные створки, он почувствовал, что кто-то схватил его за голову и с силой наклонил ее к левому плечу. В ту же минуту оконное стекло разлетелось вдребезги, и по плечу г-на Мулена скользнуло лезвие топора. Это г-н де Сен-Шаман, заметив, что на голову г-на Мулена опускается топор, успел отвести в сторону не само смертельное орудие, а цель, которую оно должно было поразить. Господин Мулен схватил топор за рукоятку и вырвал его из рук человека, собиравшегося нанести удар, который ему удалось столь счастливо избежать; затем он затворил окно, заградил его внутренними ставнями и поднялся к маршалу.
Он застал маршала ходившим широким шагом по комнате. Его красивое и благородное лицо было совершенно спокойно, будто все эти люди, все эти голоса, все эти крики не требовали его смерти. Господин Мулен перевел маршала из комнаты № 1 в комнату № 3, которая находилась в задней половине дома и выходила во двор, а потому, в отличие от предыдущей, давала хоть какой-то шанс на спасение. Там маршал попросил почтовую бумагу, перо, чернила и, после того как г-н Мулен все это ему принес, сел за маленький столик и принялся писать.
В эту минуту снова послышались крики. К толпе вышел г-н де Сен-Шаман и приказал ей разойтись. Тысячи голосов тотчас же стали спрашивать у него, кто он такой, чтобы отдавать подобные приказы; в ответ он назвал им свою должность. «Мы признаем префекта только когда он в мундире!» — закричали ему со всех сторон. К несчастью, сундуки г-на де Сен-Шамона следовали дилижансом и еще не прибыли. Префект был одет в зеленый сюртук, светло-желтые панталоны и пикейный жилет — наряд, недостаточно внушительный в подобных обстоятельствах. Он взобрался на скамейку, чтобы обратиться с речью к толпе, но тут раздался крик: «Долой зеленый сюртук! Хватит с нас всяких шарлатанов!» Префекту пришлось спуститься. Верне открыл ему дверь. Несколько человек хотели воспользоваться этим и проникнуть в дом вместе с ним, но Верне трижды опустил свой кулак, и три человека свалились на землю, как быки под ударом дубины мясника. Остальные тут же отступили. Дюжина таких защитников, как Верне, могла бы спасти маршала. А между тем Верне ведь тоже был роялистом; он придерживался таких же взглядов, как и те, с кем он дрался, и для него, как и для них, маршал был смертельным врагом; однако у него было благородное сердце — он хотел правосудия, а не расправы.
Тем временем один человек услышал то, что говорили префекту по поводу его платья, и пошел переодеться в собственный мундир. Это был г-н де Пюи, красивый, исполненный достоинства старик с седыми волосами, кротким лицом и миротворным голосом. Он вернулся в своем одеянии мэра, с шарфом и наградами — крестом Святого Людовика и орденом Почетного Легиона, но ни его возраст, ни его звание не внушили почтения этим людям: ему не дали даже пройти к воротам гостиницы. Его повалили на землю и стали топтать; одежда и шарф его оказались разорваны, а седые волосы запачканы грязью и кровью. Всеобщее ожесточение толпы достигло своего предела. Но вот появился авиньонский гарнизон; он состоял из четырехсот волонтеров, объединенных в так называемый Королевский Ангулемский батальон. Им командовал человек, именовавший себя генерал-лейтенантом Воклюзской освободительной армии. Этот отряд выстроился под самыми окнами гостиницы «Пале-Рояль»; он почти целиком состоял из жителей Прованса, говоривших на том же местном наречии, что и грузчики и все простонародье. Их спросили, зачем они явились, почему не дают народу спокойно вершить правосудие и есть ли у них намерение препятствовать ему. «Совсем напротив, — отвечал один из солдат. — Выкиньте его из окна, и мы примем его на свои штыки!» Этот ответ вызвал свирепые крики радости, за которыми последовало недолгое молчание. Было нетрудно заметить, что толпа замерла в ожидании и это спокойствие обманчиво. В самом деле, вскоре послышались вопли, теперь уже внутри гостиницы. От толпы отделилась группа людей. Ведомые Фаржем и Рокфором, они с помощью приставных лестниц поднялись до верха стены, а затем, соскользнув по наклону крыши, спрыгнули на балкон, тянувшийся вдоль окон комнаты маршала, и увидели его перед собой: он писал сидя за столом.
Тогда одни устремились в окна, даже не отворив их, а другие ворвались в дверь. Маршал, захваченный врасплох и оказавшийся в окружении, встал и, не желая, чтобы письмо с требованием защитить его, которое он хотел послать австрийскому командующему, попало в руки этих негодяев, разорвал его. В это время один из нападавших, который принадлежал к более высокому слою общества, чем остальные, и до сих пор носит на груди крест, полученный им, несомненно, за его образ действий в тех обстоятельствах, шагнул к маршалу, держа шпагу в руках, и сказал ему, что если он желает оставить какие-нибудь распоряжения, то сделать это надо быстро, поскольку жить ему осталось десять минут.
— Да что вы тут такое говорите?! Какие десять минут?! — воскликнул Фарж, направив дуло пистолета в грудь маршалу. Тот рукой отвел дуло кверху; раздался выстрел, и пуля застряла в карнизе.
— До чего ж неумелый! — пожав плечами, произнес маршал. — Не может убить человека, даже стреляя в упор.
— Cie vraire; vas veiire a qui sefa![39] — на местном наречии воскликнул Рокфор.
С этими словами он нацелил на маршала свой карабин; раздался выстрел, и маршал упал замертво. Пуля пронзила ему грудь насквозь и вонзилась в стену.
Эти два выстрела были услышаны на улице и всколыхнули толпу. Она ответила на них восторженным воплем. Один негодяй, по имени Кадийан, выбежал на балкон, выходивший на площадь, и, держа в каждой руке по пистолету, которые он не решился разрядить даже в труп, подпрыгнул на месте, показывая всем ни в чем не повинное оружие, на которое он возводил клевету:
— Va qui a fu lou coup![40]
Но бахвал лгал, ибо он похвалялся преступлением, совершенным более смелыми убийцами.
Позади него появился генерал Воклюзской освободительной армии; учтиво поклонившись народу, он заявил:
— Маршал покончил с собой! Да здравствует король!
Толпа разразилась криками, в которых смешались одновременно радость, мстительность и ненависть; тем временем королевский прокурор и судебный следователь принялись незамедлительно составлять протокол самоубийства[41].
Поскольку все было кончено, г-н Мулен хотел спасти хотя бы ценные вещи, находившиеся в карете маршала. В сундуке он обнаружил сорок тысяч франков, в мешке — усыпанную бриллиантами табакерку, в дорожных сумках — пару пистолетов и две сабли, одна из которых, с рукоятью, отделанной драгоценными камнями, была подарком несчастного султана Селима. Когда г-н Мулен шел через двор, держа в руках все эти вещи, дамасскую саблю у него выхватил из рук командир волонтеров, хранивший ее затем у себя в качестве трофея в течение пяти лет. Лишь в 1820 году его вынудили вернуть эту саблю поверенному маршальши Брюн. (Этот офицер сохранил свой чин во все время Реставрации и был уволен только в 1830 году.)
Спрятав вещи в надежное место, г-н Мулен направил г-ну де Пюи письмо, в котором он просил перенести труп маршала в часовню, пока толпа его не растерзала, и спасти адъютантов. Мэр прислал полицейского комиссара с погребальными носилками и четырьмя носильщиками. Когда маршала раздевали, чтобы засвидетельствовать его смерть, г-н Мулен заметил пояс, который тот носил на теле. Он его снял и сохранил в надежном месте; в поясе было четыре тысячи франков. Все это было полностью возвращено маршалыие.