Тело маршала Брюна положили на носилки и беспрепятственно вынесли, но едва носильщики прошли двадцать шагов по площади, как со всех сторон послышались крики: «В Рону! В Рону!» Комиссара полиции, попытавшегося воспрепятствовать этому, сбили с ног. Носильщикам приказали идти в другую сторону, и они подчинились. Толпа увлекла их к Деревянному мосту. У четвертой арки из их рук вырвали носилки, сбросили тело в реку и с криком «Военные почести!» стали стрелять из ружей по трупу, всадив в него еще две пули.
Затем красными буквами на арке моста написали:
«Могила маршала Брюна».
Однако Рона не захотела стать сообщницей этих людей: она унесла труп, а не поглотила его, как считали убийцы; на следующий день его вынесло на песчаную отмель Тара-скона; однако туда уже долетел слух об этом убийстве. Труп опознали по ранам, столкнули обратно в Рону, и река продолжила нести его к морю.
Тремя льё ниже по течению труп вновь прибило к берегу, и он застрял в камышах. Его заметили сорокалетний мужчина и восемнадцатилетний юноша; они тоже его узнали, но, вместо того чтобы снова столкнуть в Рону, вытащили на берег, перенесли в поместье одного из них и там похоронили по церковному обряду. Старший из этих двоих был г-н де Шартруз, младший — Амедей Пишо.
Позднее тело было извлечено из могилы по распоряжению маршальши Брюн, перенесено в ее замок Сен-Жю в Шампани, набальзамировано и положено в покоях, соседствовавших с ее спальней, где оно и оставалось, накрытое покрывалом, до тех пор, пока официальное гласное судебное разбирательство не смыло с покойного обвинение в самоубийстве; и лишь тогда тело маршала было погребено по решению Рьомского суда.
Убийцы, избежавшие людского мщения, не ушли от Божьей кары: почти все они кончили свою жизнь плачевно. Рокфор и Фарж заболели какими-то странными неведомыми хворями, похожими на те известные с древних времен недуги, какие рука Господа насылала на народы, которые он хотел покарать. У Фаржа началось стягивание кожи, сопровождавшееся такими мучительными болями и таким жжением, что его живым закапывали в землю по самое горло, чтобы остудить. У Рокфора началась гангрена, поразившая костный мозг; разрушив кости, она лишила их крепости и твердости, так что ноги перестали его держать, и он передвигался только ползком, как пресмыкающееся. Оба умерли в лютых мучениях, сожалея о том, что не попали на эшафот, который избавил бы их от такой ужасной агонии.
От Пуантю, судом присяжных департамента Дром приговоренного к смерти за убийство пяти человек, отреклись его приверженцы. Какое-то время в Авиньоне встречали его жену, безобразную калеку, ходившую из дома в дом и просившую милостыню для того, кто в течение двух месяцев был королем междоусобицы и кровопролития; затем однажды она появилась с черной тряпкой на голове и уже ничего не просила: Пуантю умер, и никто не знал в каком углу, в расселине какой скалы, в глубине какой чащи окончил он свои дни, словно старый тигр, у которого спилили когти и вырвали зубы.
Надо и Маньян были приговорены оба к десяти годам каторги. Надо там и умер, а Маньян вышел на свободу и, верный своей склонности к убийствам, стал служить на живодерне, где занят сегодня тем, что травит ядом собак.
Есть и другие — они живы до сих пор, имеют должности, кресты и эполеты, радуются своей безнаказанности и, вероятно, полагают, что им удалось укрыться от Божьего ока.
Подождем!
воклюзский источник
Если, побывав в Авиньоне, вы осмотрите папский дворец, который мы только что попытались описать; церковь Нотр-Дам-де-Дом, которая представляет собой переходную ступень от романского стиля к готическому, — с ее папертью, относящейся к десятому веку, и с находящейся в ней гробницей Иоанна XXII, созданной в период расцвета готики и восхищающей утонченностью и изяществом работы; если вы посетите музей, который был завещан городу г-ном Кальве и в котором находится картинная галерея, кое-какие произведения античного искусства гг среди них шарж на Каракаллу, представленного в виде продавца пирожков, а также несколько реликвий времен средневековья, например гробница Жака II де Шабанна — именно ее мы тщетно искали в Лапалисе во дворе станционного смотрителя; и наконец, если вы затворитесь на час в комнате № 3, где происходили страшные события, о которых мы рассказали читателю в предыдущей главе, — то можно считать, что в Авиньоне вами увидено все, и, чтобы отвлечься от мыслей об убийствах в Ледяной башне и массовых потоплениях в Роне, вам надо взять карету у Буайе, нанять в качестве провожатого его сына, веселого, неутомимого и толкового молодого человека, и ранним утром, покинув город, направиться к Воклюзскому источнику, навевающему воспоминания о Петрарке и Лауре.
Мы не будем входить ни в какие споры о том, существовало или не существовало это небесное видение, которому поэт придал телесную форму, ведь на эту тему написаны целые тома с доводами за и против; нам до этого нет никакого дела, потому что для нас Лаура не только существовала, но существует еще и поныне. Могущество гения столь велико, что он способен вызывать к жизни, как Бог, и более того, если Бог скупо отсчитывает нам дни, то гений наделяет создания своего воображения вечной жизнью; вероятно, Беатриче, Офелия и Маргарита существовали лишь в фантазии Данте, Шекспира и Гёте, но, спрашивается, разве когда-нибудь рука Божья создавала из нашей человеческой глины что-либо более совершенное?!
Дорога, ведущая из Авиньона в Воклюз, полна прелести и весьма напоминает путь из Рима во Фраскати: те же горы в отдалении, такой же прозрачный воздух окрашивает теми же тонами такой же горизонт. Авиньон, как и его владыка, — папский город, и если у него нет Капитолия, то, по крайней мере, есть свой Ватикан.
Немного не доезжая до гор, вы встречаете на своем пути маленький городок Л'Иль, который живописно расположен, как и следует из его названия, на узкой косе, окруженной водой; эта вода — та, что вытекает из Воклюзско-го источника, глубокого, бурлящего, быстрого потока, который в полульё от своего начала разделяется на семь судоходных рукавов, а заодно отказывается от своего поэтического имени, не желая порочить его, ибо он должен крутить мельничные колеса и приводить в движение фабричные машины, и принимает новое — Сорг. Обычно в этом городке оставляют карету и затем пешком идут по тропинке, вскоре углубляющейся в горы.
За несколько шагов до цели нашего путешествия мы обнаружили постоялый двор, который содержал бывший повар герцога Отрантского, переполненный сознанием важности своей деятельности. Мы поинтересовались у него, может ли он приготовить нам обед. «Нет, господа, — ответил он, — я не подам вам обед; я вас просто накормлю, только и всего: те, кто хотят отобедать у меня, должны предупредить об этом за три дня».
Явившись сюда вовсе не для того, чтобы устраивать пиршество, мы выразили ему согласие довольствоваться сегодня тем, что нас всего лишь накормят, и, сообщив ему час, когда, по нашим расчетам, нам можно было предаться этому занятию, отправились дальше в путь.
Воклюзский источник, вдохновивший Петрарку на стихи, которые относятся к числу лучших его творений, образует водоем шагов шестидесяти в окружности, глубину же его определить невозможно. Когда мы его увидели, вода в нем поднялась примерно на сто тридцать футов в течение трех дней. Когда же источник ослабляет свою силу, что происходит без всякой видимой причины, вода убывает, и тогда это водовместилище обретает вид широкой воронки, в которую довольно легко спуститься по камням и скалам. И тогда в отвесной скале, возвышающейся над источником примерно на восемьсот футов, становится виден свод подземной пещеры, откуда поступает вода, перестающая в это время вытекать наружу, но, тем не менее, никогда не иссякающая в такой степени, чтобы можно было разглядеть дно русла. Со всех сторон источник обступают нагромождения камней, словно земля на четверть льё в округе была вздыблена вулканическим сотрясением. Справа, на вершине скалы, видны развалины, именуемые домом Петрарки, хотя ничто не подтверждает такое название, которое, по своему невежеству, им просто присвоили экскурсоводы.
Мы провели часа четыре у этого источника — Жаден делал набросок, а я читал стихи Петрарки — и с сожалением покинули это место, видя, что приближается час, когда нас должны были кормить. Мы вернулись к нашему хозяину, который, узнав, что мы парижане, превзошел самого себя; однако, как мы его ни расхваливали, он никоим образом не желал расценивать поданные нам великолепные пять или шесть блюд иначе, чем приготовленное на скорую руку угощение. Хотя счет, надо сказать, вполне соответствовал скромности мастера.