Бросив прощальный взгляд на источник с поэтическим названием, мы отправились в обратный путь к Авиньону, где у г-на Мулена нас ждал грузчик Верне, с кем нам хотелось познакомиться. Это оказался красивый старик, простодушный, исполненный достоинства и еще крепкий; он не понимал, почему мы расточаем ему хвалы, отказался взять деньги, которые мы ему предложили, и едва пригубил заказанный нами пунш. Пока он беседовал со мной, Жаден незаметно набросал его портрет, отличавшийся большим сходством, и, закончив его, подарил старику. Бедняга Верне не мог прийти в себя от удивления; довольно долго ему казалось, что мы над ним издеваемся; в итоге, так и не пожелав выяснить, чем он заслужил наши похвалы, старик поверил в их искренность.
К концу вечера наш достопочтенный хозяин, который столь благородно и мужественно вел себя, как мы видели, в злосчастный день 2 августа, пришел составить нам компанию.
Я уже несколько раз ловил на себе его изучающий взгляд. Заинтригованный таким упорным вниманием, я осведомился о его причине.
— Вас зовут господин Александр Дюма?
— Да.
— Извините меня за нескромность, но я хотел бы знать, не сын ли вы генерала Александра Дюма?
— Совершенно верно.
— Я и не сомневался в этом, настолько вы похожи на него. Знаете, я ведь был знаком с вашим отцом.
— Да что вы?!
— Разумеется, знаком в том смысле, в каком бригадир знаком со своим генералом.
— Так вы служили под его началом?!
— Да, во всех походах в Италии и в Тироле. Вы здесь толковали о физической силе, — продолжал он, — но что тут говорить: вот у кого был кулачище, так это у вашего отца!
— Надеюсь, дорогой господин Мулен, что вы лично никогда в этом не убеждались?
— Вот тут вы ошибаетесь, да еще как!
— Вот оно что!
— Но я на него не в обиде: это пошло мне на пользу.
— Ну тогда расскажите мне об этом.
— Дело было так. Мы стояли гарнизоном в Пьяченце. Поскольку каждый день жители расправлялись с кем-нибудь из наших, генерал издал приказ, запрещавший солдатам и офицерам выходить в город, не имея оружия. Но, черт побери, я был молод в те времена, ничего не боялся, осознавал свою силу и без всяких затруднений мог взгреть троих сразу; так что однажды я вышел в город, словно добропорядочный буржуа, засунув руки в карман, без ташки и кривой сабли. Так я щеголял по площади, как вдруг верхом на коне туда прискакал ваш отец; увидев, что он подъезжает ко мне, я сказал себе: «Ну, сейчас мне достанется!» И в самом деле, он не дал мне ускользнуть. «Почему ты без сабли?» — спросил он. «Генерал…» — «Ах, мерзавец! Так ты хочешь, чтобы тебя убили?!! Ну погоди! Погоди!» С этими словами он схватил меня за воротник, пустил свою лошадь в галоп, заставив меня минут десять ласточкой лететь над землей, а затем, не останавливаясь, швырнул меня в караульную гауптвахту, приказав: «Двадцать четыре часа карцера этому негодяю!» Я отбыл наказание, но унизительнее всего мне казалось то, что я проносился по Пьяченце, подхваченный, словно обычное чучело.
«Ну как, бригадир?» — спросил он меня на первом же смотре.
«Знаете, генерал, — отвечал я, — до сих пор я полагал, что обладаю кое-какой силой, но теперь вижу, что я просто ничто по сравнению с вами».
«То-то же! Вот тебе луидор, выпей с друзьями за мое здоровье; но в следующий раз не смей без сабли выходить в город».
Однако это второе предостережение было излишним: я и первого-то не забыл.
Я пожал руку старому солдату, который касался руки моего отца и который так хорошо помнил свое первое ремесло, когда понадобилось встать на защиту того, кто, не будучи моим отцом, тоже называл меня своим сыном.
ГАРСКИЙ МОСТ
На следующий день в семь часов утра мы были разбужены нашим ученым экскурсоводом. Он пришел за нами, чтобы повести нас в Вильнёв-лез-Авиньон. Мы дали распоряжение Буайе поджидать нас на дороге в Ним, а сами прошли по Деревянному мосту, затем по острову посреди Роны, потом по второму мосту, наплавному, и оказались в Вильнёве.
Отыскивая место, откуда открывался бы вид на город, мы заметили молодого человека, уже нашедшего для себя такую точку обзора, а подойдя ближе, узнали в нем нашего превосходного друга, поэтичного художника Поля Юэ, воспевающего печальные дюны, дикие ланды и широкие кругозоры. Это было просто чудо — встретить его вот так: в двухстах льё от Парижа, не договариваясь заранее о встрече, да еще с уже готовым рисунком. Мы подождали, пока он нанесет на нем последние смелые штрихи, после чего рисунок тут же перешел из его папки в нашу и мы все вместе отправились осматривать Вильнёв.
Среди готических зданий Вильнёва прежде всего обращает на себя внимание чрезвычайно красивая башня четырнадцатого века, сложенная из тесаного камня с выступами ромбовидной формы; будучи соединена другими оборонительными сооружениями с развалинами старого замка, она предназначалась, вероятно, для надзора за мостом Святого Бенезе, напротив которого она стоит.
Примерно того же времени и церковь, по архитектурному стилю относящаяся к готике конца тринадцатого века; в ней находится картина «Снятие с креста» итальянского мастера, возможно Джоттино, который, явившись в город, чтобы расписать капеллу дворца, мог заодно оставить после себя и эту картину, написанную в удивительных красках, но помещенную в такое место, что нужно иметь чутье художника, чтобы отправиться сюда на ее поиски. Впрочем, это не единственное замечательное произведение живописи, погребенное в этом захолустье: местная больница располагает образчиком искусства пятнадцатого века, ни в чем не уступающим фрескам Кампо Санто в Пизе. Это подражание Орканье и Симоне Мемми, представляющее Судный день. Верхнюю часть картины занимает Троица; под Святым Духом, между Отцом и Сыном, восседает Дева Мария, наполовину скрытая их одеяниями. Вокруг них ангелы с зелеными и красными крыльями, написанные в манере, которая напоминает византийскую, а под их ногами — проклятые и бесы. Народное поверье приписывает эту картину самому королю Рене, которому я в таком случае готов простить его неудачное царствование, раз уж он был таким великим художником. Среди ангелов, как утверждают, есть изображения нескольких знатных прованских придворных, оставшихся верными королю в его злосчастной судьбе; среди проклятых — портреты тех, кто, подобно Иуде, предал его за горстку сребреников.
Наконец, в одном из уголков картезианского монастыря, распроданного по частям во времена Революции, в сарае, принадлежащем одному бедному виноградарю приютилась, как величественный обломок прошлого среди других обломков, гробница Иннокентия VI — чудо четырнадцатого века, сравнимое с надгробием Иоанна XXII по исполнению колоколенок, столбиков и орнамента с изображением листьев. К сожалению, фигурки, украшавшие ее цоколь, одна за другой были вырваны и распроданы, а лицо и руки изваяния папы покалечены. Наконец, через полстолетия Авиньон соизволил заметить, что в его предместье находится скульптурный шедевр, и пожелал перевезти его в свой музей. Со своей стороны, обитатели Вильнёва, узнав о готовящемся событии, вздумали сделаться любителями искусства и воспротивились переносу гробницы, так что пока оспариваемое сокровище остается на прежнем месте, подвергаясь надругательствам со стороны детей, чьи удары весьма разрушительны, особенно когда они обрушиваются на изображение человека. При виде того, как мы сожалели об этом варварстве, нас стали успокаивать, уверяя, что будут приняты все меры для перевозки гробницы в одну из часовен больницы.
Еще одна достопримечательность Вильнёв-лез-Авиньона, относящаяся к настоящему времени и не менее поразительная, — красота местных женщин: среди встретившихся нам не было ни одной, которая не отличалась бы удивительной красотой. Мы поинтересовались у сопровождавшего нас крестьянина, известно ли ему, чем это можно объяснить.