Даже если бы этот приговор касался меня, я не мог бы испугаться в большей степени. При этих словах королевы маркиз бросился к ее ногам; я тоже опустился на колени перед ней, умоляя ее простить бедного маркиза, но она ответила мне, что не может этого сделать, так как этот человек виновнее и преступнее тех, кого приговаривают к колесованию; что, как известно, она сообщала ему, как верному подданному, о самых важных своих делах и самых тайных своих помыслах; королева добавила, что не хочет попрекать его теми благодеяниями, какие она оказывала ему и какие превышают все то, что можно было бы сделать для брата, всегда, впрочем, его таковым считая, и что палачом ему будет его собственная совесть. После этих слов королева удалилась, оставив с маркизом меня и трех людей с обнаженными шпагами, намеревавшихся совершить казнь. Едва Ее Величество вышла, маркиз бросился к моим ногам, настойчиво упрашивая меня пойти следом за королевой и вымолить для него прощение. Трое вооруженных людей убеждали его исповедаться, подгоняя его шпагами, но не прикасаясь к нему; я же со слезами на глазах призывал его просить прощение у Господа. Старший из трех стражников сам пошел за королевой просить ее помиловать несчастного маркиза, но вскоре он вернулся опечаленный, так как Ее Величество приказала ему поспешить, и, плача, сказал: “Маркиз! Подумайте о Боге и о вашей душе, ибо вам предстоит умеретьГ При этих словах маркиз словно обезумел; он снова бросился к моим ногам, заклиная меня еще раз пойти к королеве и умолять ее о прощении и помиловании, и тогда я пошел. Ее Величество сидела в своей комнате; лицо ее было спокойно и не выражало никаких чувств; я приблизился к ней и, припав к ее ногам, со слезами на глазах и рыданием в сердце принялся молить во имя страданий и ран Иисуса Христа проявить милосердие и простить маркиза. Королева дала мне знать, сколь она огорчена тем, что не может выполнить моей просьбы, ибо вероломство и злонамеренность, какие было угодно проявить в ее присутствии этому несчастному, лишают его всяких надежд на помилование и прощение, и добавила, что колесованию зачастую подвергают тех, кто заслуживает такой казни в меньшей степени, чем этот предатель.
Видя, что мне никоим образом не удается мольбами воздействовать на сознание королевы, я осмелился напомнить ей, что она находится в доме короля Франции и что ей следует воздержаться от намерения совершить здесь казнь, ибо король вряд ли сочтет это допустимым; в ответ на это Ее Величество сказала, что она творила свой суд перед лицом алтаря и что она призывает Бога в свидетели, питает ли она личную неприязнь к маркизу и не отринула ли она всякую ненависть, обвиняя его лишь в преступлении и предательстве, не имеющих себе равных и способных возмутить каждого; помимо этого, она заявила, что король Франции поместил ее в своем доме не как беглую пленницу и что она имеет полное право проявлять свою волю, творя суд над своими слугами в любом месте и в любое время, неся ответ за это перед одним лишь Богом, и добавила, что совершаемому ею можно найти примеры; конечно, я мог бы возразить королеве, что тут есть некое отличие, и если короли позволяют себе нечто подобное, то они делают это у себя дома, а не в чужих краях, но, опасаясь проявить излишнюю настойчивость, я воздержался от этих слов, в которых мог бы себя впоследствии упрекнуть. И все же в заключение я сказал ей: “Сударыня! Во имя того почтения и уважения, какое вы снискали во Франции, и в уповании, которое всякий добрый француз извлекает из вашего умения решать важные дела миром, покорнейше прошу Ваше Величество избежать того, чтобы этот поступок, хотя и справедливый с вашей точки зренияу произвел на людей впечатление жестокого и поспешного; проявите лучше великодушие и милосердие к несчастному маркизу илиу по крайней мере, передайте его в руки королевского правосудия и велите судить его по установленным правилам; тем самым вы будете вполне удовлетворены, сударыня у и при этом сохраните то восхищение, какое вызывают у всего мира все ваши деяния!” — “Как, отец мой?! — воскликнула королева. — Мне, имеющей полное и безоговорочное право вершить правосудие над моими подданными, снизойти до того, чтобы выступать в суде против вероломного слугиу чье коварство и предательство установлено мною, а удостоверяющие это бумаги составлены и подписаны его собственной рукой?” — “Это верно, сударыня, — отвечал я, — но ведь Ваше Величество в большой степени лицо заинтересованное ”. — Королева прервала меня: “Нет, нет, отец мой! Я сама сообщу обо всем королю Франции. Возвращайтесь и позаботьтесь о душе маркиза; поступая по совести, я не могу пойти на то, о чем вы меня просите ”. И с тем она отослала меня обратно.
Однако по тому, как изменился голос королевы, когда она произносила эти последние слова, я понял, что если бы она могла отложить казнь или переменить место ее проведения, то это несомненно было бы сделано ею, однако все зашло слишком далеко, чтобы можно было принять иное решение, не чреватое бегством маркиза, а оно поставило бы под угрозу ее собственную жизнь.
Оказавшись в такой крайности, я не знал ни что мне делать, ни на что решиться: я не мог просто уйти из замка, а если бы и мог, то совесть и долг милосердия обязывали меня помочь маркизу достойно умереть.
Так что я вернулся в галерею и, обняв залитого слезами беднягу, принялся наставлять его самыми уместными и самыми безотлагательными речами, на какие только я был способен и какие внушил мне Господь; я заклинал его примириться со смертью и подумать о своей совести, ибо на этом свете у него не осталось больше надежды на жизнь, и, по справедливости претерпевая смерть, он должен к одному лишь Богу устремить свои упования на вечность, в которой ему удастся обрести утешение.
При этой печальной вести он два-три раза громко вскрикнул, а потом опустился на колени у моих ног, рядом со скамейкой, на которую я сел, и начал свою исповедь; однако по ее ходу он дважды вскакивал на ноги и страшно кричал. В эти мгновения я призывал его творить покаянные молитвы, отринув все иные помыслы. Свою исповедь он окончил на латыни, французском и итальянском, и это наилучшим образом объясняло, в какой растерянности он находился. В ту минуту, когда я выяснял, разрешены ли все его сомнения, в галерее появился духовник королевы, и маркиз, увидев его, не стал ждать отпущения грехов, а кинулся к нему в надежде услышать о своем помиловании. Они отошли в угол галереи и довольно долго вполголоса разговаривали, держась за руки, а когда их беседа закончилась, духовник вышел и увел с собой старшего из трех стражников, которым было поручено совершить казнь; спустя некоторое время стражник вернулся один (духовник так и остался за дверью) и объявил: “Маркиз, проси прощения у Бога и не медли, ибо тебе пришло время умереть. Исповедался ли ты?” С этими словами он подтолкнул маркиза к стене у конца галереи, где находилось изображение Сен-Жермен-ан-Ле, и не успел я оглянуться, как он нанес ему удар в правую часть живота; маркиз, желая отразить удар, схватил шпагу правой рукой, но стражник, потянув шпагу к себе, отрезал ему три пальца, шпага же оказалась погнутой. И тогда маркиз прошептал, что у него под одеждой панцирь, ибо на нем действительно была кольчуга, весившая девять-десять фунтов; вслед за тем тот же стражник немедленно нанес ему удар прямо в лицо, после чего маркиз воскликнул: “Отец мой! Отец мой!” Я подошел к нему, а остальные встали чуть поодаль; преклонив колени, маркиз попросил прощения у Бога, затем сообщил мне еще нечто, на что получил от меня отпущение грехов, и с покаянием приготовился претерпеть смерть за свои прегрешения, прощая всех тех, кто отнял у него жизнь; получив отпущение грехов, маркиз бросился на пол, и, когда он падал, другой стражник нанес ему удар по голове, раздробив ему череп; несчастный, ничком распростертый на полу, знаками показывал, чтобы ему нанесли удар в шею; и тогда тот же стражник нанес ему два или три удара в шею, но они не смогли причинить ему большого вреда, так как кольчуга, доходившая до воротника камзола, отражала удары и ослабляла их силу. Я же в это время призывал маркиза думать о Боге, сносить все муки с терпением и говорил другие полагающиеся в таких случаях слова утешения. Тут подошел начальник стражи и спросил меня, не пора ли прикончить умирающего; я резко оборвал его, сказав, что не могу давать подобные советы и что молю о его жизни, а не о его смерти; тогда стражник попросил у меня прощения и признал, что он не должен был задавать мне подобный вопрос.