Во времена нашествия варваров вестготы сочли амфитеатр, который насчитывал в ту пору не более трех веков, превосходно сохранившимся и превратили его в цитадель; в соответствии с новым предназначением амфитеатра они построили у его восточного входа две башни, простоявшие вплоть до 1809 года. За его стенами в свою очередь укрылись сарацины, разбитые Карлом Мартеллом при Пуатье. Победитель преследовал их до самой цитадели, и почти вся наружная часть исполинского сооружения хранит следы костров, разожженных осаждающими. После того как враг был изгнан, в древней крепости обосновался гарнизон, и это положило начало сообществу Арен, которое состояло из рыцарей, связанных между собой клятвой стоять насмерть, защищая крепость. Эти рыцари в свою очередь были изгнаны вследствие волнений в городе, и народ, шедший по стопам всех, создал внутри стен амфитеатра поселение, которое еще существовало в 1810 году и состояло из трехсот домов, заселенных двумя тысячами обитателей.
Не знаю, сколько еще времени я провел бы в этих величественных руинах, если бы не пробило три часа ночи. Я понял, что наконец пришла пора уходить оттуда. Разбудив привратника, я с огромным трудом добрался до гостиницы.
ЭГМОРТ
На следующий день во время нашего завтрака к нам явился хозяин гостиницы.
— Господа, разумеется, приехали в Ним на ферраду? — произнес он.
— А что это такое? — спросил я.
— О сударь, это большой праздник!
— А что происходит во время этого праздника?
— Клеймят быков из Камарга.
— А где?
— В цирке.
— И когда состоится праздник?
— В ближайшее воскресенье.
Мы с Жаденом переглянулись; нам очень захотелось посмотреть ферраду, но, к сожалению, наше время было ограничено: дело происходило в среду, и оставаться в Ни-ме до воскресенья мы никак не могли. Мы поделились своими соображениями с хозяином.
— А нет ли у господ намерения совершить прогулку по окрестностям Нима?
— Мы рассчитывали отправиться в Эгморт и Сен-Жиль.
— Ну и прекрасно! Господа могут уехать сегодня, переночевать в Эгморте, пробыть там завтра и послезавтра и вернуться сюда через Сен-Жиль.
— Что вы скажите на это, Жаден?
— По-моему, наш хозяин — великолепный стратег.
— Прекрасно! Тогда запрягаем лошадь в кабриолет и едем!
Я на минуту забежал к Ребулю, который должен был прийти к нам, чтобы знакомить нас с Нимом, и рассказал ему о нашей новой затее; он ее одобрил, высказав сожаление, что не может нас сопровождать. Эгморт был городом, к которому он испытывал особое расположение; Эгморт был тем источником, где он черпал поэтические образы, когда его вдохновение иссякало; наконец, именно Эгморт вдохновил Ребуля на создание самых лучших его стихов; он любил этот город, как любят чахоточную любовницу, умирающую на ваших глазах. Словом, даже не будь у меня уже давно стремления повидать город святого Людовика, восторг Ребуля внушил бы нам желание совершить паломничество во французскую Дамьетту.
Полчаса спустя мы во весь дух катили по дороге, ведущей к Монпелье.
Кабриолет мог довезти нас только до Люнеля: в Эгморт, несчастный затерянный город, не притягивающий к себе никакую торговлю, вела лишь проселочная дорога; чтобы посещать его, нужно быть историком, художником или поэтом. По мере того как мы продвигались вперед, местность выравнивалась, что указывало на близость моря. Вскоре мы оказались посреди огромного болота, местами с большими лужами воды, посреди которых возвышались островки камыша и тамариска. Слева на горизонте виднелся высокий красивый лес пиний — цариц южной растительности; у опушки леса, напротив нас, сверкала лазурная полоса — это было море; наконец, справа от нас, отбрасывая тень на одинокую ферму, высился лесной массив, за которым прятался город, куда мы направлялись. Чем дальше мы продвигались, тем более унылым и тихим становился пейзаж: ни одно живое существо, если не считать испуганной нами цапли, поднявшейся с пронзительным криком, и белой чайки, безмятежно покачивавшейся на воде, не наполняло движением это безлюдье. В конце концов мы оказались на насыпной дороге, проложенной между двумя прудами, огромными, как озера. На этой дороге стояла башня[45], современница святого Людовика, по-видимому открытая кому угодно и никем не охраняемая, окрашенная в тот чудный цвет сухих листьев, который южное солнце придает озаряемым им зданиям. Тем не менее, подойдя ближе, мы увидели, что рядом с башней приподнимается кто-то вроде таможенника — то был измученный лихорадкой страж этого прохода среди болот; однако, увидев по нашему платью и багажу, что мы не контрабандисты, он снова опустился на стул, поставленный на солнце и прислоненный к стене. Лежавшая рядом с ним собака явно подвергалась, как и ее хозяин, воздействию смрадного воздуха этого печального обиталища; пара эта была воплощением печали и удивительным образом соответствовала окружающей местности. Мы подошли к нему и, чтобы завязать разговор, спросили у него, далеко ли еще до Эгморта. Он ответил, что минут через десять ходьбы мы издали увидим город, а через три четверти часа доберемся до него. Тогда мы поинтересовались, давно ли он пребывает на своем посту, и выяснили, что вот уже четыре года. Прибыл он сюда крепким и здоровым, но всего четыре лета, проведенные им здесь, привели его в то состояние, в каком мы его застали. Несчастный умирал, находясь на казенном коште. Надо признать, что обходился он правительству недорого: ему платили сто экю в год. Мы были поражены тем, что, зная, насколько вредна эта местность, он согласился на такую работу. «А что вы хотите, — отвечал он, — жить-то надо!»
Мы продолжили путь, удивленные тем, до какой степени может простираться человеческое смирение, и, как и сказал нам несчастный умирающий, минут через десять увидели Эгморт, вернее его стены, ибо за крепостные валы не выходил ни один дом и готический город казался драгоценностью, старательно упрятанной в каменный ларец.
Как ни склонны обитатели Эгморта относить основание своего города к временам Мария, который, согласно Клавдию Птолемею, расположившись лагерем на Роне, воспользовался передышкой, предоставленной ему тевтонами, и прорыл от судоходной части реки до самого моря широкий канал, с тем чтобы по нему могли бы подниматься лодочники, поставлявшие провизию для его войска, на самом деле единственная эпоха, оставившая здесь реальный след, — это восьмой век, когда была воздвигнута башня Матафера, стоявшая, если верить общей истории Лангедока, на месте нынешнего города. Примерно в то же время в полульё от Эгморта, по дороге в Ним, было основано бенедиктинское аббатство; ему дали имя «Псал-моди», по названию того часто повторявшегося песнопения, которое исполняли местные монахи и которое, согласно Григорию Турскому, именовавшему его «Psalterium perpetuum»[46], было тогда в обыкновении во многих монастырях. Это аббатство было разрушено в 725 году сарацинами, а потом вновь отстроено Карлом Великим в 788 году и украшено башней Матафера. Начиная с этого времени окрестные крестьяне, обретя одновременно мирскую и духовную защиту, стали строить свои дома вокруг крепости, которая поспешила сменить свое имя на другое, связанное с названием окружавших ее стоячих вод.
В двенадцатом веке город Эгморт, находясь под покровительством и монастыря Псалмоди, и владетелей Тулузы, стал морским городом. Если верить Бернарду Тривьезско-му, канонику из Магелона, автору романа «Пьер Прованский», сочинившему его около 1160 года, порт Эгморта принимал суда из Генуи, Константинополя и Александрии. Правда, в своих записках об истории Лангедока Астрюк утверждает, что это место в романе добавлено Петраркой. Такое возможно, но отсюда не следует, что Эгморт не был достаточно значительным портом, ибо около середины тринадцатого века Людовик Святой выбрал его тем местом, где он собирал флот, которым ему предстояло командовать.
В те времена Франция была далеко не такой обширной, как сейчас: ей принадлежали тогда лишь Орлеане, Иль-де-Франс и Пикардия — первоначальные владения короны; Берри, купленный Филиппом I; Нормандия и Турень, отнятые Филиппом Августом у короля Иоанна; и только двадцать пять лет спустя Филипп Смелый унаследовал Лангедок; так что в ту пору Франция не имела ни одного порта на Средиземном море.