Дано в Фонтенбло 22 мая 1601 года от Рождества Христова, в двенадцатый год нашего царствования».
Раскопки были проведены за счет вышеназванного Трока, но нимский горожанин напрасно потратил свое время и свои деньги.
Едва только мы закончили осмотр башни, как снова послышались звуки барабанов и гобоев; шествие феррады проходило через площадь Фонтана и направлялось к Аренам. В самом деле, было уже без четверти три; все посетители клубов, кабачков и кафе высыпали на улицу. Бульвары — и тот, что спускается от зрительного зала к воротам Сент-Антуан, и тот, что ведет от казарм до эспланады, — заполнились огромной толпой. Казалось, что Арены, какими бы огромными они ни были, не смогут вместить всех желающих. Мы ускорили шаг и пришли достаточно вовремя, встав в очередь, состоявшую из пяти или шести тысяч человек. Однако мы оказались в числе первых, и это нас успокаивало.
И правда, поскольку не надо было брать никаких билетов в кассе, толпа, едва только распахнулись решетчатые ворота, с невероятной поспешностью ринулась внутрь сооружения. Благодаря нашему высокому росту — моему и Жадена, — обе наши головы возвышались над всеми прочими, и мы могли видеть огромные зияющие ворота, втягивавшие в себя весь этот народ; подталкиваемые десятью тысячами человек, сгрудившихся за нами, мы чувствовали, как нас с непреодолимой силой влечет к пасти чудовища, которое с жадностью проглотило и нас тоже; но, проглоченные им, мы, словно Иона, тотчас же ощутили себя вполне свободно в чреве нашего кита. Шесть тысяч человек, опередившие нас, уже разбрелись по рядам, но амфитеатр при этом казался не более заполненным, чем наши зрительные залы, когда в них до входа публики впускают несколько клакеров. Нам не пришлось затруднять себя поисками поваренка, посланного занять нам места; мы оставили их в его пользу, а сами сели на возвышении для весталок.
В эту минуту на арене появился Милорд, потерянный нами в давке; его преследовали сторожа, которым, как караульным Тюильри, приказано было не пропускать собак без хозяев. Мы прониклись жалостью к нашему товарищу по путешествию, оказавшемуся в затруднительном положении, — убегая от сторожей, он оглядывал своими пылающими глазами весь цирк, пытаясь различить нас среди шести или восьми тысяч уже рассевшихся по местам зрителей. Жаден издал условный свист. Милорд тут же замер на месте, потом заметил нас и устремился наверх, со всей мощью своих коротких и сильных лап перепрыгивая со скамьи на скамью; но на третьем прыжке он внезапно скрылся из виду, словно провалился. Оказалось, что по другую сторону скамьи, через которую перепрыгивал Милорд, за прошедшие века образовалась дыра, и он исчез в глубинах амфитеатра, словно Деций в своей пропасти.
Мы тотчас же бросились к этой дыре и стали вглядываться сквозь нее в подземелье Арен, но на дне его не обнаружили ничего, кроме обломков и камней, о которые Милорд, падая, должен был бы расплющиться, а так как, несмотря на ссоры, в которые из-за его ненависти к кошкам нам без конца приходилось вступать с хозяевами постоялых дворов и крестьянами, мы его очень любили, то, чтобы прийти ему на помощь, кинулись к ближайшему вомиторию. Но тщетно мы искали след Милорда на том месте, куда он упал и которое нам удалось определить по форме злополучного отверстия; напрасно подзывали его самым приятным для него свистом, напрасно звали его и первоначальным именем «Хоуп» и последующим «Милорд» — ответа не было. Мы решили поэтому, что, удовлетворившись увиденным зрелищем, он вернулся в гостиницу, а нам следует вновь занять свои места на возвышении; однако стоило нам войти в цирк, как мы сразу увидели нашего друга Милорда, который оборонял оставленные нами головные уборы от посягательств каких-то двух человек, пытавшихся их сбросить и занять наши места. Мы поспешили на помощь к верному стражу, который встретил нас, радостно извиваясь всем своим туловищем и виляя хвостом. Внимательно осмотрев его, мы не обнаружили на нем никаких следов увечья от падения; он вел себя так спокойно, будто с ним ровно ничего не произошло, а потому мы знаком велели ему лечь у наших ног, что он немедленно и сделал.
За это время цирк почти заполнился; все доступные скамьи были заняты, свободными оставались только места, пришедшие в негодность, так что зрители, сидевшие ближе всего к арене, были отделены от нее лишь шестифутовой стеной, которая тянулась по всему кругу; выше всех расположились те, кто стоял на аттике амфитеатра; кое-кто даже пытался, наподобие обезьян, взобраться на верх больших синих шестов, которые были установлены в отверстиях балок, предназначавшихся для того, чтобы поддерживать веларий, а в наше время — для того, чтобы вывешивать на них трехцветные флаги по поводу значительных событий (таких, как проезд герцога Орлеанского, именины короля или годовщина 27, 28 и 29 июля).
Наконец, когда под нахлынувшим людским валом скрылись последние камни амфитеатра, подобно тому как во время потопа уходят под воду последние клочки земли; когда никого не осталось за внешней решеткой; когда стало ясно, что весь город собрался в Аренах, ворота закрыли. Городской трубач, глашатай праздника, выступил вперед, и послышались фанфары. С их последними звуками на арене появились два крестьянина верхом на белых камаргских лошадях; держа в руках трезубцы, они проехали круг по амфитеатру, разгоняя запоздавших зрителей, торопившихся, кто как мог, разместиться в огромной воронке и освободить пространство цирка для сражения.
Глядя на то, сколь невысока была стена, отделявшая зрителей от арены, я спрашивал себя, каким образом в древности скамьи были защищены от ярости диких зверей, во множестве умерщвлявшихся на глазах у людей. Возможно, укрепления высотой в шесть футов достаточно, чтобы остановить грузных животных, хотя я знаю, что в испанских корридах часто случается, что быки, в особенности наваррские, которые меньше весом, перепрыгивают через первую ограду высотой в пять футов, и только узость коридора, куда они попадают, мешает им перепрыгнуть вторую ограду, которая при этом на пятнадцать — восемнадцать дюймов выше первой; однако в античных играх, где среди сражавшихся зверей были тигры, пантеры и львы, где Цезарь выпускал на арену змея длиной в пятьдесят локтей, которому было достаточно развернуть несколько своих колец и поднять голову, чтобы достать до четвертого или пятого ряда скамей, а Агриппа — двадцать слонов, хоботы которых должны были дотягиваться до возвышений весталок и императора, — что за ограждения защищали тогда публику, если от них не осталось никакого следа и, тем не менее, ни один древний автор не сообщает ни об одном происшествии такого рода, хотя, не будь ограды или решетки, они должны были бы происходить повсеместно.[53]
Я размышлял на эту тему и делился своими рассуждениями с Жаденом, как вдруг цирк огласился радостным криком; мы взглянули на арену и увидели прямо под нами, перед сразу же захлопнувшейся за ним дверью, первого быка: испуганный криками, он тщетно пытался отступить под своды только что покинутого им помещения. Привыкший к пустынным просторам Кро, песчаным равнинам Эгморта или болотам Камарга, бык казался ошеломленным и обводил изумленным, мрачным и свирепым взглядом ряды зрителей, которые окружали его со всех сторон. И тогда, не видя никакого выхода и чувствуя себя зажатым в гранитном кольце, он опустил голову, издал протяжный рев и стал рыть землю задними копытами. Эти проявления враждебности вызвали восторженные крики всех зрителей, но среди тех, на кого они произвели наибольшее впечатление, был, бесспорно, Милорд: он судорожно поднялся на ноги, ощетинил шерсть и, вспомнив о своих былых сражениях у заставы Боёв, несомненно в ту же минуту кинулся бы на арену, если бы хозяин не схватил его за ошейник.
Тем временем один из всадников приблизился на несколько шагов к быку, и тот, поняв, что это и есть враг, с которым нужно сражаться, внезапно бросился на него, опустив голову, с такой быстротой, что зал в едином порыве выкрикнул тридцатью тысячами голосов: «Берегись!» Но проворный камаргский жеребец отскочил в сторону так ловко и точно, что могло показаться, будто противники разминулись, однако задние ноги у быка подогнулись, он взревел, поднял голову, тряхнул ею, и крупные капли крови из его ноздрей, пронзенных трезубцем всадника, обагрили песок арены. Тотчас же со всех сторон цирка понеслись рукоплескания, приветствующие человека, и оскорбления в адрес быка, распаляя обоих противников и побуждая одного продолжить свою удачную атаку, а второго — отомстить за свое поражение. И в самом деле, бык, не обращая внимания на второго всадника, подъехавшего к нему, чтобы в свою очередь позлить его, обводил глазами арену в поисках того, кто нанес ему рану, и, заметив его в другом конце амфитеатра, повернулся к нему головой и замер, готовый броситься вперед. И тогда крестьянин пустил свою лошадь в галоп и объехал весь круг цирка, как это делают в своих упражнениях наездники Франкони. Бык следил за ним глазами, поворачиваясь на задних ногах, а потом внезапно кинулся вперед, с удивительной прозорливостью рассчитав, в каком месте он может столкнуться с лошадью и всадником и пригвоздить их к стене. Но его противники разгадали этот маневр: конь, мчавшийся галопом, резко остановился, встав на дыбы, а бык, увлекаемый собственным бегом, врезался лбом, словно таран, в стену в трех шагах от лошади. Удар был так силен, что бык мгновенно рухнул на землю, оглушенный и дрожащий, словно ему на голову обрушилась дубина мясника. Всадник пришпорил коня, и тот легко перепрыгнул через поверженного противника. Тотчас же из-под бокового свода вышел, держа в руках раскаленное железо, человек в алой одежде, отчасти похожий на старинных дьяволов из Оперы, и поставил клеймо на бедро быка, который, уже не пытаясь защищаться, лишь повернул голову, издал жалобное мычание, а затем, позволив накинуть ему на шею веревку, поднялся без всякого сопротивления и под рукоплескания толпы пошел за человеком в алом под арку, противоположную той, откуда он появился. Едва побежденное животное скрылось, распахнулась решетчатая дверь напротив и на арену выступил новый бык.