В это время несчастный маркиз, не ожидавший ничего, кроме последнего удара, услышал, как открылась дверь галереи. Воспрянув духом, он обернулся и, увидев духовника королевы, из последних сил дополз до него, хватаясь за обшивку стен галереи, и попросил поговорить с ним. Духовник встал слева от него, я — справа; сложив ладони и обращаясь к духовнику, маркиз прошептал ему несколько слов, словно исповедуясь, в ответ на что тот велел ему просить прощения у Бога и, получив мое согласие, дал умирающему отпущение грехов. После этого, сказав, что ему нужно увидеться с королевой Швеции, духовник удалился, попросив меня остаться с маркизом. В ту же минуту тот стражник, что прежде наносил удары по шее маркиза и вместе с духовником стоял слева от него, пронзил умирающему горло длинной и тонкой шпагой; после этого удара маркиз упал на правый бок и не произнес больше ни слова. Однако он дышал еще с четверть часа, в течение которых я, стоя рядом с ним, громко произносил все напутствия, какие только мог.
Маркиз скончался от потери крови в три часа сорок пять минут пополудни. Я прочел над его телом “De profundis”[1]; после этого начальник стражи разогнул руку и ногу умершего, расстегнул его штаны и исподники и порылся в его потайном кармане, но не нашел там ничего, кроме небольшого Часослова Богоматери и маленького ножа.
Все трое удалились; я вышел следом за ними, чтобы получить указания Ее Величества. Королева, убедившись в смерти несчастного маркиза, высказала сожаление, что она была вынуждена отдать приказ о подобной казни, но подчеркнула, что это была справедливая кара за преступление и предательство, и добавила, что она будет молить Бога простить ее. Она велела мне позаботиться о том, чтобы тело маркиза было унесено из галереи и погребено, и сказала, что по ее желанию мне следует отслужить несколько месс за упокой его души. Я распорядился положить тело маркиза в гроб и, поскольку гроб был тяжелый, а дорога была скверная и туманная, велел погрузить его на телегу и отвезти в Авонский приход; викарию, капеллану и троим монахам было приказано мною сопровождать гроб и похоронить несчастного маркиза в местной церкви, близ кропильницы, что и было исполнено в пять часов сорок пять минут вечера».
Людовик XIV узнал об этом убийстве и счел пагубным, что кто-то помимо него притязает быть королем и вершителем правосудия во Французском королевстве; поэтому он через кардинала Мазарини выразил Кристине свое недовольство, и вот что она ответила в письме кардиналу:
«Монсеньер Мазарини!
Те у кто сообщил Вам об обстоятельствах смерти Мон-алъдесШу моего конюшего, были чрезвычайно плохо осведомлены. Я нахожу весьма странным, что для выяснения правды о случившемся Вы привлекаете так много людей. Тем не менее Ваш образ действия, при всей его нелепости, не должен был бы меня удивлять; однако я никогда не могла бы вообразить, что Вы или Ваш юный надменный повелитель осмелитесь выказывать мне хотя бы малейшую враждебность. Поймите же все, слуги и хозяева, малые и великие, что мне было угодно действовать таким образом и что я не должна и не желаю давать отчета в своих поступках никому, а тем более такому бахвалуу как Вы! Для человека Вашего ранга Вы играете странную роль; однако, какие бы причины ни заставляли Вас мне писать, я придаю этому слишком малое значение, чтобы Ваше письмо заинтересовало меня хоть на минуту. Хочуу чтобы Вы знали и сказали любому, кто хочет это услышать, что Кристину весьма мало заботит ваш двору а еще меньше заботите Вы сами; чтобы отомстить за себяу мне не нужно прибегать к Вашему огромному могуществу. Храня свою честь, я пожелала так поступить; моя воля — это закон, который Вы обязаны уважать! Ваш долг — молчать! И другим, тем, кого я уважаю не больше, чем Вас, следует знать, как они должны поступать с равными себе, прежде чем поднимать не приличествующий им шум.
Запомните же, монсеньер кардинал, что Кристина — королева, где бы она ни находилась, и что в том месте, где ей угодно жить, ее люди, какими бы мошенниками они ни были, стоят больше, чем Вы и Ваши соглядатаи!
Как прав был принц Конде, когда, оказавшись в Венсе-не, куда Вы бесчеловечно его заточили, воскликнул: “Эта старая лиса никогда не перестанет оскорблять верных слуг государства — по крайней мере до тех пор, пока Парламент не спровадит или не покарает суровым образом этого светлейшего негодяя из Пешины… ”
Поверьте мне, Жюль, Вам следует вести себя так, чтобы завоевать мое расположение, к чему Вы до сих пор не очень стремились. Не дай Вам Бог проявить по отношению ко мне малейшую бестактность; даже находясь на краю света, я буду осведомлена о Ваших происках: в моем распоряжении всегда есть друзья и придворные, столь же ловкие и бдительные, как Ваши, но куда менее продажные».
Две недели спустя после получения этого письма король Франции в сопровождении кардинала Мазарини и всего своего двора нанес торжественный визит бывшей королеве Швеции.
ДВАДЦАТОЕ АПРЕЛЯ
Замку Фонтенбло суждено было стать свидетелем не только одной этой расправы. В 1661 году Людовик XIV подписал здесь приказ об аресте Фуке, а 22 октября 1685 года здесь же отменил Нантский эдикт. Это событие заставило Кристину, сохранившую за собой, как это видно по приведенному выше письму, одну из королевских прерогатив — умение писать хорошим слогом, — так вот, повторяю, это заставило ее написать следующие строки:
«Я смотрю сегодня на Францию как на больного, которому отрезали руку и ногу, чтобы излечить его от болезни, а между тем его можно было полностью избавить от нееу проявив чуточку терпения и доброты; однако теперь я весьма опасаюсь, как бы болезнь не усугубилась и не сделалась в конце концов неизлечимой».
Кристина ошиблась, однако отмена Нантского эдикта стоила Франции двадцати или двадцати пяти лет гражданской войны.
В последние годы жизни Людовика XIV Фонтенбло было заброшено ради Марли. 26 октября 1728 года Людовик XV, находясь в Фонтенбло, заболел оспой, и из-за этого доверие короля к любимому замку начало ослабевать. На протяжении всего царствования Людовика XV, в пору осенних прогулок, замок еще становился свидетелем той или иной пошлой интрижки, какими было отмечено господство г-жи де Помпадур и г-жи Дюбарри, однако уже при Людовике XVI он был совершенно заброшен; в промежутке времени между старостью Людовика XIV и молодыми годами Наполеона в нем не происходило ничего примечательного.
Новоявленный император, не имевший возможности сравняться со старыми династиями в происхождении, пожелал уподобиться им хотя бы в привычках и как-то раз в 1804 году совершил поездку в Фонтенбло; увидев, в какой упадок пришла древняя королевская резиденция, он отдал приказ о полном ее восстановлении. И тотчас же работы во дворце пошли с невиданной быстротой: дело в том, что вскоре там должна была состояться встреча Наполеона и папы Пия VII, выехавшего из Рима для того, чтобы короновать нового императора.
Однако Наполеон был из числа тех нетерпеливых гениев, которые совершенно не умеют ждать. Вот почему в 1804 году, перед встречей с Пием VII, он поступил так же, как это было в 1810 году с Марией Луизой: вместо того чтобы оставаться в Фонтенбло в ожидании приезда туда папы, он сел в карету и поехал навстречу ему; их свидание состоялось у креста Сент-Эрема. Двенадцать лет спустя Людовик XVIII, такой же нетерпеливый, как Наполеон, явился на то же место встречать Каролину Неаполитанскую, невесту своего племянника герцога Беррийского.
Пий VII поднялся в карету императора, сел по правую руку от него, и 25 ноября 1804 года, в два часа пополудни, они вместе отправились в Фонтенбло и провели там остаток дня.
Год спустя, после того как Наполеон возложил на свою голову еще одну корону и снабдил ее девизом: «Бог мне дал ее, и горе тому, кто к ней прикоснется!», он узнал, находясь в Генуе, что против него складывается новая коалиция. Тотчас же он вместе с императрицей поднялся в карету и через пятьдесят часов прибыл в Фонтенбло, и там, пока ему поспешно готовили покои и ужин, он велел немедленно открыть ему дверь его топографического кабинета и, пожелав императрице спокойного отдыха, на ходу поедая принесенные по его просьбе фрукты, составил план той знаменитой кампании, которая началась победой при Ульме и закончилась битвой под Аустерлицем.