Поэтому я всегда с исключительным почтением смотрю на такого рода орудия, как и вообще на все то, что невозможно урезонить; вследствие чего, не будучи слишком хорошо знаком с механическими средствами, при помощи которых наладил свое производство г-н Зени, управляющий завода в Коне, я прежде всего остановился на пороге, чтобы обозреть обстановку.
Мне редко приходилось видеть что-либо более мрачнопоэтическое, чем это огромное здание, пределы которого невозможно было охватить взглядом и которое было озарено лишь светом от двух работавших кузниц. Изменчивый огонь, вырывавшийся из горнов, отбрасывал круги света и придавал людям и предметам, оказавшимся в таком круге, самые причудливые оттенки цвета — от огненно-красного до бледно-голубого. Время от времени пламя словно умирало, из потускневших углей вытаскивали пылающий металл, с помощью гигантских щипцов помещали его на громадную наковальню, и пять или шесть молотов начинали в такт снова и снова падать на него. При каждом их ударе сыпались снопы искр, освещая, словно молнии, самые отдаленные глубины бесконечных сводов. И тогда на секунду становились видны работавшие во тьме невиданные гигантские орудия, похожие по виду на неведомых рыб из каких-то неизвестных морей и в те минуты, когда кругом царила тьма, дававшие о себе знать лишь скрежетанием. Среди этих орудий было нечто вроде исполинских ножниц, которые сами по себе распахивали свои стальные челюсти и, каждый раз захлопывая их, перерубали, словно соломинку, железные брусья толщиной с ногу. Там были и другие орудия — подобно слону, они вытягивали хобот из цепей и поднимали огромные грузы; были, наконец, там и такие, ни форму, ни назначение которых невозможно было распознать и которые действовали в отдалении, скрытно, в темноте, как злоумышленники, прячущиеся для того, чтобы совершить какое-нибудь преступление. Господин Зени пригласил нас войти и осмотреть поближе все его металлообрабатывающее хозяйство, а заодно увидеть, как наносятся последние удары, выковывающие главный якорь «Дриады», которая ожидала его в Рошфоре. Этот якорь весил больше девяти тысяч фунтов. Сделав над собой усилие, я отважился вступить в эту пещеру Полифема.
Мы блуждали в ее глубинах, когда нас окликнул г-н Зени: через какое-то время предстояло пробить отверстие в плавильной печи, заполненной расплавленным металлом. Мы расположились близ керамического желоба, по которому должна была потечь пылающая жидкость. Два горна были погашены один за другим, и рабочие подбежали с двух сторон к изложнице. Все кругом погрузилось в глубочайший мрак, и вскоре завод освещало лишь раскаленное устье печи. Мастер-горновой подступил к нему с ломом в руках, на третьем или четвертом ударе преграда, удерживавшая расплавленный металл, была разрушена: он хлынул, словно клокочущая лава, из недр печи и вытянулся в гигантскую огненную змею длиной от шестидесяти до восьмидесяти футов. Один из рабочих рассказал мне, что как-то раз его товарищ, отвлеченный соседом и не следивший за этой операцией, попал под струю расплавленного металла. Несчастный успел вскрикнуть и упал как подрубленное дерево: обе ноги ему отрезало по лодыжку. Что касается пропавших частей тела, то их тщетно пытались отыскать в лаве — она их поглотила, не оставив никаких следов.
Выслушав этот рассказ, я обратил внимание Жадена на то, что полчаса, испрошенные у нас на приготовление ужина нашим хозяином, давно истекли, и мы попрощались с г-ном Зени, высказав ему свое восхищение всеми его машинами.
По пути в гостиницу мы повсюду сталкивались с большими скоплениями людей; казалось, Кон пребывал в необычайном волнении. Всякий добропорядочный провинциальный город должен засыпать к девяти часам вечера, а сейчас было около десяти, однако все городские лавки были открыты и все жители города толпились на улицах. Мы осведомились о причине такого из ряда вон выходящего оживления и услышали, что доктор М., тот самый, кого обвиняли в отравлении жены и дочери, только что покончил с собой в тюрьме, вскрыв себе бедренную артерию. Эта новость восстановила в наших глазах репутацию Кона. Подобное событие в самом деле способно было удерживать город с шеститысячным населением в состоянии бодрствования на полчаса больше обычного.
Вернувшись в гостиницу, мы встретились с Амбруазом R, уже знавшем о нашем приезде и поджидавшем нас. Мы предложили ему поужинать вместе с нами, но он отказался — ему только что пришлось по требованию властей опознавать труп доктора М., и это зрелище лишило его аппетита.
На наш вопрос, как случилось, что он оказался замешан в этом ужасном деле в качестве свидетеля, Амбруаз рассказал нам одну из тех странных историй, в которых причудливым образом проявляется испорченность и слабость человеческой натуры.
Доктор М. жил в деревне, расположенной в двух-трех льё от дома Амбруаза. С давних пор, еще в школе, они были почти что друзьями и продолжали встречаться позднее, насколько это позволяли разделявшее их расстояние и их взаимные дела.
Доктор женился на здешней молодой девушке, принесшей ему в приданое сто тысяч франков, которые по брачному контракту должны были отойти к мужу, если жена умрет раньше него и бездетной. Через десять месяцев молодая женщина родила дочь, и доктор казался счастливым мужем и отцом.
Прошло три года. Внезапно пронесся слух, что г-жа М. скоропостижно скончалась. Как это принято в провинции, все сбежались к дому умершей и нашли мужа в отчаянии: он сжимал в объятиях дочь и повторял, что только она одна может заставить его продолжать жить.
Спустя три месяца ребенок в свою очередь заболел и, несмотря на неустанные заботы отца, умер. Последующие три месяца на десять льё кругом все только и говорили о несчастьях, постигших бедного доктора М. Он долгое время не появлялся даже у своих ближайших друзей, а когда его, наконец, увидели снова, все сочли, что бедняга страшно изменился. Впрочем, проявляемое всеми участие к нему оказалось весьма полезным для его благосостояния — менее чем за год практика доктора удвоилась.
Прошло примерно полтора года с тех пор, как доктор М. потерял свою жену, когда супруга Амбруаза, в нетерпении дохаживавшая последние дни беременности, ощутила предродовые схватки. Амбруаз тотчас же вскочил на коня и во весь дух помчался за доктором М. Тот оседлал свою лошадь и вместе с Амбруазом приехал в Марсийи. Было около двух часов пополудни.
Роды длились до семи часов вечера, и в семь часов вечера супруга Амбруаза произвела на свет прелестную девочку. При виде ребенка доктору М. едва не стало плохо. Все решили, что девочка напомнила несчастному отцу его потерю, а радость друга только усугубила страдание бедняги.
За ужином доктор почти ничего не ел. Около девяти часов слуга Амбруаза, заранее получивший от доктора указание оседлать его лошадь, пришел сказать, что все готово и, если доктору угодно вернуться к себе домой, он может ехать. Доктор поднялся, но в ту же минуту побледнел и снова опустился на стул. Амбруаз видел, как взволнован доктор, и взял его за руку. Рука эта была холодна как лед, хотя по лбу несчастного катились крупные капли пота. Амбруаз осведомился у друга, что с ним; тот улыбнулся и ответил, что все в порядке. Амбруаз, со слов доктора знавший, что тому необходимо вернуться домой в тот же вечер, нерешительно предложил ему переночевать в Марсийи. Доктор, даже не ответив, сделал несколько шагов к двери, но на пороге вдруг остановился и, повернувшись, произнес:
— Хорошо, я останусь.
— Ты плохо себя чувствуешь? — допытывался Амбруаз.
— Нет, мне страшно, — ответил доктор.
Услышав этот странный ответ, Амбруаз посмотрел другу в лицо. Он знал его уже двадцать лет и всегда считал его храбрым человеком. Сто раз в году пациенты призывали его к себе в любое время дня и ночи, и доктор никогда не обнаруживал ни тени страха, ни капли слабости; однако после смерти его жены некоторые пациенты жаловались, что когда врача вызывали ночью, то, даже если дело было неотложное, он находил возможность под тем или иным предлогом не приехать к ним. Амбруаз вспомнил об этих жалобах, а также о том, что по дороге, в четверти льё от Марсийи, приходится пересекать лес, и предложил доктору либо проводить его до дома, либо одолжить ему пистолеты, если он опасается нападения. Однако доктор покачал головой и дважды повторил:
— Не в этом дело! Не в этом дело!